Иду над океаном

Барышев хотел ему возразить, но комэск отрезал:

— Я не хочу спорить.

Слова эти тогда больно задели его, потом забылись. И вот теперь, когда Машков вел грузный Ли-2 по полосе, они вспомнились отчетливо и грозно.

Окажись он в любом другом месте, он не чувствовал бы себя так, как сейчас. А сейчас он вдруг испытал ту же самую беспомощность новичка, которая была у него, когда впервые попал в строевую часть. Полк тогда подняли по тревоге, истребители ушли в небо все до одного, а на земле остался только он один. Летчик и не летчик. По тогда он был молод. А сейчас он повзрослел.

Курашев ушел на перехват, и из общей массы лиц, званий, фамилий выплыло это имя и стало в один ряд со Светланой, с невысоким полковником Поплавским, с командиром этого Ли-2 Машковым. Выплыло. Заслонило все собой. И Барышев мучительно пытался вспомнить лицо Курашева. Но помнил только его фигуру, потому что и видел-то Курашева лишь со спины, в зоне, ночью.

В тот самый момент, когда станции слежения потеряли чужой самолет, Курашев обнаружил его. Для остальных, кто за ним следил, «А-3-Д» словно сгорел. Не было его и на втором обороте луча и на третьем. И сколько бы потом ни смотрели они там на экраны, его уже не было.

Он рыскал над морем, и с земли уже не могли помочь Курашеву. Резко уйдя на малую высоту, самолет словно «подныривал» и потом в глубине над нашей территорией, о которой не имел сведений или где предполагал местонахождение наших станций, он взмоет вверх, провоцируя их работу.

Летчики этого самолета-нарушителя обнаглели — разведчик (теперь Курашев подчинялся данным Рыбочкина, и это Рыбочкин наводил его на цель) шел на высоте около двухсот метров к берегу. С каждой минутой становилось светлей. И уже зажглись красным нездоровым светом самые высокие вершины на советском берегу; они горели пятнами то тут, то там, а все остальное, что было ниже их, оставалось во мгле, поэтому Курашеву за мгновение до того, как он увидел нарушителя, светящиеся во мгле вершины показались рыбачьими кострами в тумане.

— Что же мне с тобой делать, а? Что мне делать с тобой? — машинально проговорил Курашев. Даже на глаз было видно, что чужой самолет уже пересек государственную границу и углубился на нашу территорию.

— Не выпускать же, — угрюмо отозвался Рыбочкин.

— Правильно. Это ты, старик, правильно…

Когда Курашев занял исходное положение для атаки, чужой пилот попытался развернуть и свою неуклюжую машину. Но они с Рыбочкиным рассчитали так, что когда разворот закончится, курсы Курашева и «А-3-Д» почти сойдутся. Пушечные трассы прошли в нескольких метрах от чужой машины и уперлись далеко впереди в воду. Чужая машина дернулась, как человек, словно запнулась, и пошла в сторону. Но Курашев огнем снова указал им курс. И они — там, в брюхатой машине, — как показалось Курашеву, сначала смирились. Они убрали скорость и пошли строго вперед. Пора было набирать высоту — береговые скалы стремительно налетали прямо на кабину. Но «А-3-Д» вдруг резко прибавил скорость и пошел в левый вираж со снижением.

Курашев не хотел сбивать их. Он гнал самолет к берегу. И если он стрелял, так только для того, чтобы не выпустить «А-3-Д», не дать ему уйти, посадить его. А потом он должен будет катапультироваться сам и для этого еще надо набрать высоту, выровнять истребитель, выпустить сначала Рыбочкина и только после этого уходить самому, — указатель горючего был на нуле. Когда же «А-3-Д», накренясь и оставляя за собой две полосы дыма, заскользил вниз и влево, Курашев понял, что сейчас они погибнут, — погибнут у него на глазах.

На скорости семьсот километров в час бомбардировщик задел правой плоскостью за воду, плоскость словно подломилась, от самолета что-то отлетело, опередив его, и зарылось в море, далеко в стороне. И в то же мгновение — еще не сник всплеск от обломка — сам самолет врезался в воду и пенный, с паром и огнем столб воды поднялся высоко вверх, и он еще не опал, а Курашев уже увел свою машину вверх.

«Сколько их было там?» — подумал он и мысленно пытался сосчитать. Он спросил об этом Рыбочкина.

Тот ответил:

— Не знаю. Там же лаборатория — значит, много.

Голос земли, голос Поплавского привел Курашева в себя. И, подчиняясь его незримой воле, Курашев вывел истребитель в горизонтальный полет, сбавил скорость, и двигатели стали.

— Давай, Вась. Ни пуха ни пера. Давай.

— Знаешь, командир, — страшно.

— Давай. И к берегу, к берегу, понял? Давай! — Он сказал это уже зло. Не видел он ни того, как катапульта выбросила Рыбочкина вверх (только слышал взрыв), ни того, как раскрылся его парашют. Он подобрал ноги, сгруппировался, пригнул голову и дернул шторку. Мощным ударом его выбросило из кабины. Встречный поток воздуха ударил его с такой силой, словно воздух был резиновый. На каком-то обороте, замедляя движение, он увидел где-то впереди свою машину. Истребитель падал. Левого крыла не было видно, а правое торчало вверх — нелепое и ненужное, как у курицы, которую он, Курашев, однажды переехал мотоциклом.

Профессор и доктор медицины Игнат Михайлович Меньшенин готовился провести показательную операцию — коортацию аорты двадцатилетней девушке. Участок, пораженный стенозом, он должен был заменить капроновой трубочкой.

Ассистировать он попросил Марию Сергеевну Волкову. И она не знала, как ему ответить: заявить о согласии сейчас, при всех своих коллегах, которые так же, как и она, жаждали этого предложения и втайне на него надеялись, она не смогла. Она, подняв глаза от клочка бумаги, записки профессора, встретилась с его взглядом и кивнула ему. От радости сердце ее забилось часто, и она, прикрывая в согласии веки, побледнела.

С этой минуты, что бы она ни делала — писала ли, разговаривала ли с коллегами, даже в буфете клиники — она думала о предстоящем и чувствовала на себе пристальный взгляд профессора. Его глаза смотрели из-под массивного лба внимательно и требовательно.

Невысокого роста, но могучий — с очень сильными руками, с большим бритым черепом на короткой шее — профессор был молчуном. Даже демонстрируя на конференции свои операции, ставшие знаменитыми, он молчал, изредка, когда ему уже не хватало кадров киносъемки, фотографий или диаграмм, ронял фразу-другую и снова показывал, медленно оглядывая слушателей насмешливыми немигающими глазами.

Три дня конференции — ее проводили в актовом зале медицинского института — какие-то емкие, точно вмещали многие недели и месяцы, пролетели незаметно. Марии Сергеевне казалось, что за эти три дня она узнала столько, сколько не узнала за всю свою жизнь. В сущности, и операции Меньшенина и его личность были известны ей и прежде, и если отрешиться от влияния его могучей, словно с железным сердечником внутри, натуры, то все, о чем он говорил, и все, что он, а вернее, все они вместе сделали за эти дни, уложится в несколько строк сообщения. Но Мария Сергеевна, как и многие другие, вдруг снова, как когда-то в московской клинике, воочию увидела ее величество медицину. Увидела ее красивой, умной, отважной, не прислугой, а повелительницей, с высокими помыслами и наметками на будущее. Все это вместе и привело ее в состояние, в котором она теперь находилась. Она словно бы наводила порядок у себя в душе и в уме, как в доме, здесь все блистало чистотой и сдержанностью. И даже волнение, приливающее время от времени горячей волной к сердцу, создавало в ней это состояние готовности.

Она не стала бы говорить об этом Волкову, даже не улети он на Север, словно приберегла бы что-то для себя. Теперь, когда он уехал, она, стоя посередине гостиной, подумала, что и в ее Волкове есть что-то похожее на Меньшенина. И от этого ей стало как-то особенно хорошо. Она подумала еще, что, когда Волков вернется, она обязательно познакомит его с профессором. И улыбнулась этой своей мысли, представив их себе вместе за одним столом.

Незадолго до того, как ей нужно было ехать в клинику, вернулась Ольга. Дежурство ее кончилось давно, а она явилась только что.