Страница 90 из 142
Как бы то ни было, но этот исторический стол с нынешнего дня принадлежал Павлу не только со своим прибором, чернильным пятном на сукне и дырявым ящиком, но и со всей своей биографией, и поэтому был полон неясной и глубокой значимости. За ним можно пока сидеть просто так, ничего не делая, и никто не заметит: мало ли какая глубокая мысль могла прийти тебе в голову как должностному лицу?
Стол этот к чему-то обязывал, но сидеть за ним было и выгодно в сравнении с трассой, где, между прочим, никому не удавалось отсиживаться с умным видом.
Черт возьми, неужели на свете есть такие счастливцы, которым всю жизнь удается нести такие ответственные обязанности?
Опахнуло пряным ароматом духов — на свое место прошла экономист Эра Фоминична, цветущая, яркая женщина в нейлоновой блузке, с такими безукоризненно круглыми бровями чуть повыше надбровных дуг, будто их навели с помощью циркуля.
Смелым и гибким движением Эра Фоминична вскинула сзади плиссированную юбку и, будто на парашюте, опустилась на стул. Щелкнув замочком сумки, мельком глянула в зеркальце. Надув полные красивые губы, машинально оправила завивку. Эра Фоминична ярко выделялась в конторе.
Когда появился за столом бухгалтер Васюков, Павел не заметил: его вовсе не было слышно.
Последней влетела с фанерным списком суматошливая табельщица Майка Подосенова. На старика Резникова, бухгалтера и Павла она вроде бы не обратила внимания, а экономисту Эре Фоминичне радостно и подобострастно улыбнулась, будто конфетку предложила.
Но та не приняла ее улыбки, сказала озабоченно:
— Подбейте выхода, Майя. Побыстрее.
Тишину нарушал лишь шелест бумаг — все углубились в работу. Но тут бухгалтер Васюков, будто спохватившись, ударил короткими очередями на счетах.
Павел пораженно откинулся на спинку, разом позабыв о своих нарядах. Что это была за работа!
Глазами бухгалтер созерцал колонки реестра, а рука его парила, металась, священнодействовала над счетами. Отшлифованные костяшки с характерным пощелкиванием кастаньет не находили себе места на проволоках. Они затравленно бросались из стороны в сторону, впопыхах группировались в устойчивые десятки, но не тут-то было. Рука безжалостно сбрасывала их прочь, заменяя одной, вышестоящей костяшкой. Рука разделяла и властвовала, не давала им роздыха.
Никто не обращал внимания на бухгалтерские трели. Старик Резников уже успел просмотреть свои бумаги и, вздев очки на морщинистый лоб, позвал Павла. Павел послушно шагнул из-за стола, но тут с шумом распахнулась дверь, в контору втиснулись разом, не уступая друг другу, бригадир Ткач и слесарь Эрзя Ворожейкин.
Они едва не столкнули его, двое рослых, мордастых парней одного возраста и в общем очень похожих на вид: оба в новеньких телогрейках, добротных сапогах, у обоих дерзкие глаза навыкате. Только один из них, бригадир Ткач, выглядел как-то раздерганно, чересчур лихо. Ватник расстегнут, сзади неряшливо болтались развязанные тесемки. Коверкотовая кепчонка в масляных пятнах непонятно как держалась на затылке, из-под игрушечного козырька на веснушчатый лоб свешивалась жидкая, косо подрезанная челка.
Он все же опередил Ворожейкина, ринулся в дальний угол, к Резникову.
— Ты что же, старый?! Перед пенсией вовсе с катушек долой? — заорал Ткач, потрясая листком наряда. — Кто же за твою норму будет вкалывать?! За переборку бортовой у нас, на Ангаре, по сорок часов давали! А ты?!
«Орел-стервятник…» — подумал Павел. Он ждал, что старик как-то осадит не в меру ретивого бригадира. Он не любил таких глотов, не подозревал даже, что в конторе можно орать, как на аварийной трассе. Но старик сделал вид, что не заметил никакой вольности. Только спустил очки на положенное место, вдумчиво рассмотрел наряд, словно диковинку, и так же невозмутимо вернул бригадиру:
— Норма правильная. Выполняйте, пожалуйста. Не первый день.
Ткач удивленно повел вокруг шалыми глазами.
— Ха, правильная! По книгам у вас тут все научно обосновано, а вот заставить самих съемником повертеть! Давай другую норму, не жмись! Говорю, на Ангаре сорок часов было, как из пушки!
Наряд снова лежал перед нормировщиком. Ткачу показалось, что старик колеблется, и он не отставал:
— Давай-давай, дед! Все одно тебе скоро на заслуженный отдых! Не то часы с дарственной прописью не присудим открытым голосованием, скажем: прижимистый был!
Резников обиженно заморгал, на впалых щеках проступил нездоровый румянец. Снова вздел очки на лоб.
— В чем дело? Почему вы считаете возможным… Почему вы оскорбляете меня?
Ткач страшно удивился, даже руками развел:
— Ну-у, ос-кор-бляете! Никто и не думал! Я по душам, мне же надо рабочим растолковать, я не за себя!.. А за семнадцать часов никто внутренний сальник не будет вам вытаскивать!
Старик вздохнул.
— В наряде ничего не сказано о внутреннем сальнике, — уступчиво сказал он. — Читайте: ремонт бортовой, и все.
Ткач обрадованно схватил наряд.
— Ах ты, грех! Это ж Кузьма виноват! Я мигом!
Он вылетел в гараж искать мастера, ватник взвился за плечами, словно кавалерийская бурка-недомерок. И тотчас его место занял Ворожейкин.
Мордвин Ворожейкин (Эрзя, как после узнал Павел, вовсе не имя, а национальность) выглядел куда аккуратнее бригадира. Было нечто армейское, щеголеватое в хорошо подогнанной спецовке, забранной под тугой флотский ремень. В разрезе ворота голубела удалая рябь тельняшки, а морская фуражка с крабом сидела на лохматой голове точно по уставу: чуть набекрень, козырек на два пальца от бровей. Судя по чистым сапогам, нельзя было предположить, что на дворе непролазная грязища.
Ворожейкин молча положил на стол Резникова три сотенные бумажки и возвратился к порогу. Сказал желчно:
— Я ж просил не начислять за Мишку. На кой ляд всучили в платежку?
Павел с недоумением глянул на Резникова, а тот уставился на бухгалтера.
— За обучение, что ли?
— Начислено правильно, — сказал Васюков, оставив в покое костяшки. — Ты чего бунтуешь, Ворожейкин?
— А то, что мы с Мишкиной матерью соседи! И отца у него убили в войну! А перед тем я у него в учениках ходил и Севастьян меня бесплатно в слесаря выводил! Держал в напарниках форменным сопляком… Себе в убыток, чтобы наши с голоду не пропали. Понятно вам это?
Передохнув, Ворожейкин внятно добавил:
— Какие мне за него деньги теперь? Чтоб поперек горла?
Он уже качнулся к двери и руку на скобу кинул, но Резников остановил. Поднялся вдруг из-за стола во весь свой длинный рост, смущенно протянул чистый лист бумаги.
— Вы… извините нас, пожалуйста, Ворожейкин… Меня лично. Движение души, так сказать, но придется все-таки написать заявление по форме, чтобы оприходовать. Садитесь за мой стол. — Старик с опаской и неприязнью глянул на деньги.
Эрзя пожал плечами. Перед тем как взять бумагу, вытер ветошью смуглые, пропитанные соляркой пальцы.
— Да вот, пускай Терновой напишет, а я подпишу. Я слыхал, его Селезнев тоже даром учил, дело не новое…
В дверях он посторонился: в контору снова вломился Ткач в сопровождении мастера.
Кузьма Кузьмич обеспокоенно присел около Резникова, зачастил птичьей скороговоркой:
— Ты, Васильич, на этого горлохвата не обижайся, а норму поправь: моя ошибка. Бортовую-то напрочь разбирали, оба сальника потекли. Вот, в наряде я дописал.
В наряде празднично светилась свежая строчка непросохших чернил.
Резников пытливо скосил старческие дальнозоркие глаза на Кузьму Кузьмича — дескать, жулики вы оба! — потом мельком на бригадира.
— Не о чем было и шуметь… Идите работайте. Я поправлю.
Павел взял пачку нарядов к себе и долго рассматривал верхний листок с исправленной нормой.
Наряд был выписан слесарю Таранику, бессменному передовику — фамилия его значилась на Доске почета рядом с именами Селезнева и его, Павла. Тараника он не знал, но поправка показалась сомнительной, потому что он хорошо знал бригадира.
Как-то прошлой зимой пришлось перегонять бульдозер на ремонт, и тогда еще Селезнев сказал, между прочим: