Страница 35 из 142
Снег у нас растаял, на передовой временное затишье, даже отсюда не слышно залпов. Все как бы прислушивается к приходу весны. А весна всегда волнует… Хорошо, что нет времени мечтать и сосредоточиваться на себе, а то бы я совершенно высохла… Тебе, вероятно, странна моя необычная прямота и откровенность, но я не виновата, здесь все так обострено…
Получила письмо от папы, он интересовался тобой, написала…
Ну, прости, пора делать обход палат. Пиши, жду с нетерпением…»
А дальше было написано карандашом. У Николая заломило скулы:
«…Милый, не успела отослать письма и вот дописываю. Страшное несчастье. Сегодня привезли Сашу с тяжелейшей контузией. Он без памяти, надеяться на благоприятный исход не приходится, в крайнем случае на всю жизнь останется тяжелым инвалидом. А он совершенно одинокий человек, мать недавно умерла… Ужас какой-то! Я провела весь вечер у его постели, вот двенадцатый час, собираюсь лечь спать, завтра отправлю это письмо.
Госпиталь завтра эвакуируют, просто не знаю, что будет с Сашей — он все еще не приходит в сознание…
Боже мой, что делать, что делать?
Коля, пиши, помоги мне…
Люблю, люблю, верю, жду.
Твоя Валя».
Дата, номер полевой почты…
Как крик о помощи… Что-то совершалось в жизни, непрошеное, непоправимое.
Николай заново пробежал последние строки и скомкал письмо в ладони.
Он не мог пока разобраться ни в том, что было заключено между строк ее письма, ни в том, что творилось в его собственной душе.
«Слюнтяй…» — снисходительно сказал себе Николай, разгладил письмо и сунул его между страницами книги на подоконнике.
А Катя все еще сидела у стола, пытливо всматривалась в лицо начальника. Да при чем тут начальник? Она видела перед собой молодого русого парня со всклоченными волосами над широким лбом. Подвижное, похудевшее лицо его то светлело, то омрачалось, и поэтому Катя решила, что письмо не могло быть любовным.
— От девушки, Николай Алексеич? — осмелела она.
— Н-нет… — нерешительно возразил Николай и сам поразился тому, что сказал. И, повинуясь какому-то неясному чувству, добавил: — От друзей. С фронта.
Лицо Кати заметно оживилось, глаза вспыхнули ярко и доверчиво.
— У вас, наверное, много друзей? Ребята должны были уважать вас, правда?..
«А может, и хорошо, что все так получилось? Зачем всем знать о личной жизни начальника участка?» — неожиданно явилось оправдание, которого он так хотел.
Ответить Кате Николай не успел. На крыльце раздались шаги, и в кабинет вошел Илья Опарин. Он задел головой за вершник двери, и на пол свалилась подушка снега с его ушанки.
— Вот это да! Достань воробушка! — заливисто засмеялась Катя, не в силах сдержать своей необъяснимой радости.
Илья растерянно посмотрел на Катю, на Николая и, вдруг покраснев, смущенно махнул рукой:
— Я пошел… После зайду, товарищ начальник…
Николай с недоумением проводил его взглядом, уставился на Катю:
— Поди верни его! Что такое?
Николай вызывал Опарина, чтобы договориться о совместном осмотре ближних делянок для выборочной заготовки строевого леса. Хотелось также познакомиться с окрестностями Пожмы и руслом речки. Все это имело существенное значение для буровых работ.
— Как мороз? — спросил он Илью.
— Спускает. С утра было тридцать шесть, сейчас двадцать девять. Выдыхается зима!
— Значит, завтра и двинемся, — сказал Николай. — Попроси, чтобы инструментальщик приготовил лыжи на двоих.
Катя вышла вместе с Опариным. Илья хотел задержать ее на тропинке, поговорить с глазу на глаз. Но Катя торопливо попрощалась и побежала к своему общежитию.
Илья понимающе вздохнул и, достав огниво, стал здесь же, на морозе, свертывать козью ножку.
* * *
Любовь приходит по-разному. Иной раз только один взгляд, одна встреча, несколько незначащих слов вдруг тронут в сердце что-то самое чуткое, ждущее, и оно торжествующе и сладко ворохнется навстречу радостному откровению. И вся жизнь сразу озарится солнечным весенним буйством. А иногда незаметная, привычная расположенность к человеку трудно и не спеша перерастает в большое чувство, — на пути этой любви немало огорчений, обид и сомнений. Часто впоследствии ее называют проверенной…
Катя Торопова до последней командировки на Пожму считала себя неудачливой. Едва-едва потянулась она к Илье — сомневаясь, мучаясь, огорчая его и себя непонятной настороженностью, как он почему-то перестал являться в деревню, пропадал на дальних таежных трассах, ничего ей не писал, как будто навсегда забыл о ней.
А потом про Илью пошли какие-то слухи…
Но время шло, Катя остро чувствовала свое одиночество. Почти с завистью она смотрела на подруг, что получали письма со штампом «воинское», ждала человека, которого пока еще не успела повстречать наяву, в жизни. Он чем-то был похож на Илью Опарина, но был чуть-чуть повеселее, полегче, понаходчивее…
Раньше ей думалось о быстроногом, зорком охотнике в новой, расшитой красными нитками малице, с длинным ружьем в руках. Он в одиночку брал медведя, неслышно и легко скользил где-то в глубине пармы по следу юркой лисицы, приносил Кате в подарок шкурки куниц и соболей. Он был почти мальчик, и прикосновения его были подобны прикосновению теплого солнечного луча к щеке, когда Катя, проснувшись, еще лежала с закрытыми глазами под одеялом.
Потом, незадолго до войны, ее смущал образ полярного летчика из журнала «Огонек». Летчик спасал челюскинцев и был удостоен звания Героя, но у него было на удивление юное лицо. Подпись гласила, что командир авиационного звена Каманин первым нашел льдину с потерпевшими крушение и вывез столько-то женщин и детей на Большую землю… С таким пилотом Катя не раздумывая отправилась бы в полет и соглашалась даже вовсе не возвращаться на землю…
С началом войны облик полярного летчика как-то потускнел. Теперь Кате хотелось иметь другом отважного воина, разведчика или снайпера — все равно. Писать ему письма, беспокоиться и верить, что никакая смерть не страшна ему, пока здесь ее, Катино, сердце доверчиво и терпеливо ждет…
Здесь, в тайге, ей встретился человек, который, как ей показалось, соединил в себе черты летчика, охотника, разведчика и многих других вымышленных ею героев. Он приехал из Москвы, был пытлив и настойчив, как разведчик на фронте, и молод, как охотник в ее мечте. В нем была тысяча достоинств, но он был начальник, и это смущало Катю…
«Попробуй дай какой-нибудь повод… — думала Катя. — Посмотрит и скажет: «Девчонка! Какой из нее бригадир и секретарь комсомола! Вот и работай с такими в военное время!»…»
Кате только и оставалось, что усердно скрывать свои чувства, убеждать себя, что у нее к нему большое уважение — и только… Письмо, адресованное Горбачеву, рассеяло и этот наивный самообман. Ее душа вдруг захлебнулась ревностью — чувством, которое по всем комсомольским заповедям считалось отрицательным пережитком, недостойным советской девушки и тем более секретаря комсомола новостройки. Но было в ревности нечто человеческое, жаркое и честное, чего стыдиться вроде бы и не приходилось.
Как бы то ни было, но Катю тянуло к Горбачеву, и что это было — простое любопытство или зарождающееся чувство, теперь Кате было ясно. С ним, правда, было нелегко, он частенько ругал ее за всякие упущения, но Катя решила все вынести, вникать в дела, — одним словом, расти. С этой целью она и запаслась еще с вечера лыжами на выходной день.
…Утро выпало ясное: зима выжимала последние, предвесенние морозы. Слепило высокое серебристо-голубое небо. Солнце пылало над вершинами леса.
Николай двигался в ногу с Опариным, глядя в его спину, в черный нагольный полушубок. Плечи у Опарина были широкие, дубленая овчина плотно охватывала спину, морщилась в проймах. Он продвигался споро, подаваясь вперед всем телом при каждом шаге, и лыжи послушно подчинялись ему. С таким было легко ходить и, наверно, легко работать. Но Илья, как всегда, был странно молчалив, необщителен.