Страница 22 из 142
Шумихин достал из нагрудного кармана клочок бумаги и карандаш и, трудно вздохнув, записал печатными буквами указание начальника.
— Не пойму, — сказал он с откровенным снисхождением, — по молодости это или от природы мягкой душой наградил вас несуществующий господь бог?..
Николай не мог не заметить тона, которым были сказаны эти слова.
— Не знаю, может, и от природы, — отвечал он. — Только не всякое дело я буду добром кончать. Кое-кому я и сейчас не моргнув глазом голову бы свернул. Собственными руками!
Десятник только недоверчиво усмехнулся.
— Да, да! — совершенно серьезно подтвердил Николай. — Вот Канев мне пожаловался: по ночам в бараках форменный бандитизм, воры налоги какие-то ввели в правило. И ни вы, ни кто другой об этом ни гугу. Не знаете, что ли?
Нет, Шумихина решительно ничем нельзя было удивить.
— Почему? — спокойно ответил он. — Знаем, да что толку? Районная милиция бессильна, а мы что можем сделать?
— Как что? Неужели двух-трех соловьев-разбойников унять нельзя?
— Да ведь их унимать-то надо силой, а за это превышение власти можно хватить в два счета. Я-то уж ученый не раз и больше в милицейские дела носа совать не собираюсь! Грязь!
— Довольно странно… Бьем, значит, лишь того, кто сдачи не может дать?
Николая охватила досада. Шумихин весь был опутан какими-то непонятными условностями, проявляя поочередно то чрезмерную жестокость, то полнейшее бессилие.
— Кто такой Обгон? — спросил Николай.
— Обгон не наш житель… Сюда только изредка с налетами является, попробуй уследи!
— Это вы напрасно, — не согласился Николай. — Ведь кто-то же знает в поселке, когда появляется, куда пропадает этот налетчик?
— Знают, конечно!.. Наверняка знают, по-моему, и Синявин из трактористов, и Алешка Овчаренко из каневской бригады. Но не скажут. А пытать даром нечего!
— Овчаренко? — удивился чему-то Николай.
— Ну да, этот самый и есть первый наводчик Обгона. Чему удивляетесь?
Николай обрадовался:
— Будь добр, Захарыч, пошли дневального за Овчаренко! Ко мне его, да побыстрее, пока люди спать не ложились!
Шумихин послушно отправился в барак, но на лице его замерла скептическая улыбка.
Алешка пришел сразу, очень весело разговаривал с начальником, снова напомнил, что воровство бросает, решил «завязать». Но едва Николай намекнул насчет поимки Обгона, его словно подменили. Куда девались добродушная веселость и расположение к новому начальнику!
— Могу, конечно, отнести к вашей неопытности… — сдерживая злость, заявил Овчаренко и поднялся с табуретки, на которой только что сидел с большим удовольствием. — Вы что же это мне предлагаете? Вам неведомо, что по этому вопросу могут вдруг собраться люди из наших и приговорить бывшего ничем не запятнанного Алешку Овчаренко к позорной смерти? Вам это невдомек?
Николай даже не обиделся, его поразила неожиданная жестокость, мелькнувшая в таких небрежно-веселых, беспечных глазах Алешки. И Николай даже заметил у него на верхней губе косой синеватый шрам, которого будто не было раньше.
Овчаренко с нескрываемой неприязнью оглядел Николая и надвинул на лоб ушанку.
— Заболтался я, пора и честь, как говорят, знать…
— Что ж… Дружбе, значит, конец? — спросил Николай будто бы шутливо, но с заметным огорчением.
— Это уж как хотите! — на ходу бросил Алешка. — По мне так: дружба дружбой, а служба службой…
— Спешишь, что ли, куда? — поинтересовался Николай, примирившись с неудачей.
Алешка радостно улыбнулся. Лицо его стало необыкновенно добрым.
— Есть тут одно место. С вашим приездом образовалось…
— Девчонки?
— Завидно, наверно, товарищ начальник? — Алешкино лицо вовсю расплылось как блин, лоснящееся, довольное. Не дождавшись ответа, он махнул рукой и выскользнул за перегородку.
Возвращавшийся к Николаю Шумихин, по-видимому, слышал весь этот разговор. И не удивился. «Такой разговорец для нас очень полезен по первому-то времени, а потом виднее будет. Того же Шумихина не один раз на помощь позовете…»
* * *
Не первый вечер приходил Алешка в девичью избушку. Всякий раз он вежливо стучал в толстую дверь.
Правда, вежливость его, искусственная и натянутая, мало походила на то непринужденное умение вести себя, которым отличались воспитанные люди. Для него это было трудной игрой, напряжением, а стало быть, постоянной связанностью речей и поступков. И все же он терпел…
Овчаренко был одним их тех упрямых, диковатых сорванцов, воспитанных улицей и так называемым дурным влиянием, которые, пройдя все инстанции детприемников, коммун и трудлагерей, так и не могли получить настоящей путевки в жизнь.
Мешало многое. Теперь трудно было бы сказать, что именно, — неумелые действия разного рода присяжных воспитателей, нелегкий характер самого воспитуемого или же глупый, непоправимый случай.
Воровать он бросил, но только временно, до более подходящих обстоятельств и в порядке опыта: а что все-таки из этого получится?
В его жизни каким-то образом все шло кувырком, и даже общеполезные вещи играли губительную роль. Например, книги. В детприемниках Алешку научили грамоте, всем мудростям науки за пять с половиной классов, и это пригодилось ему только затем, чтобы прочитать десяток авантюрных засаленных книжек, бродивших по рукам у скокарей и карманников. И результат скоро сказался: Алексей, как заправский преступник, бежал из детприемника через окно второго этажа, чтобы снова броситься в коловерть преступлений и наказаний…
Вряд ли в пятнадцать лет человек всерьез размышляет о героическом в жизни и ищет его в преступлении. Просто маленький беспризорник вдруг подрастет, ему как-то сразу надоест носить на лице жалобную гримасу попрошайки и беспокоить чрезмерно занятых, налитых помидорным багрянцем, преуспевающих дядей и разукрашенных, сжигаемых тысячелетним тщеславием тетей — подпольных дельцов, мелких буржуйчиков и спекулянтов разной масти, не подпадающих под статью уголовного кодекса, но умело стригущих вершки с общественного огорода.
Тогда-то и начнет искать единомышленников, с которыми можно выйти темной ночкой из-под моста навстречу толсторожему дяде и тряхнуть его за душу. И когда он завопит испуганно и жалобно, осадить безжалостным и прямым обращением:
— А ты не вор?
Юнец не помнит ни отца (который умел вовремя выпороть), ни матери (что могла вовремя приласкать) и катится вниз под восхищенный и одобрительный гогот шайки, которую очень старательно и чрезмерно долго «перевоспитывали» и очень мало исправляли. И тут-то ему впервые преподают идею героизма, а первым «героическим» делом становится преступление. Для Алексея оно было искусством, со страхом провала, с торжеством удачи и удовлетворением мастерски сработанного «дела». Воров он считал художниками и артистами, но зато терпеть не мог растратчиков — тех солидных портфеленосцев, которые растаскивали общественное добро без прямого риска и какой бы то ни было удали, так, почти по роду своих служебных обязанностей. Они часто встречались ему уже разоблаченными, в отсидке, и никто из них не прошел мимо безущербно. «Ишь ты гад культурный, технический ворюга! Расстреливать за такие штучки мало!» — убежденно говорил он, и случайный сосед подвергался таким воздействиям, которые были, пожалуй, самым чувствительным наказанием, хотя и не предусмотренным приговором суда. Жаловаться на Алешку было бессмысленно и опасно.
Нет, он не был вовсе потерянным человеком хотя бы потому, что ясно сознавал — есть где-то совсем другая, настоящая жизнь, ради которой и стоит мыкаться на грешной земле. Он сумел как-то заметить, что хорошая, крепкая работа выдвигает и поднимает людей, делает их если не героями, то, во всяком случае, заметными людьми…
Так прошло два года. Отбыв наказание, он подумал и остался на Севере. Завербовался на строительство, чтобы не попадать заново в городскую сумятицу, в прежнее русло, в руки милиции.
В этот год началась война. Он принял ее не как бедствие, а как величайшее обещание судьбы: можно было попасть на фронт, показать себя и разом, в один трудный, но вполне достойный шаг, оторваться от прежней, порядочно надоевшей уже колеи. Была в этом и другая, печальная сторона, поскольку на войне случается всякое. Что ж, на это он мог только сказать, что трусы в карты не играют.