Страница 101 из 142
— Да ну! Неудобно же.
— Вот дикарь! Пошли, ну…
9
Федор Матвеевич кипятил чай на кухне. Он вышел отпереть, без всякого удивления поздоровался с Павлом, косо глянул на дочь.
— Хотите встречаться — по-за углами не скрывайтесь, не маленькие. Можно ведь по-человечески время провести.
— Ой, что ты, папка! Мы же только с танцев! — Надя побежала на кухню за чайником, оставляя для возможных объяснений Павла.
Но Федор Матвеевич, как видно, не нуждался в этом.
— Ты бы слушала, что я говорю! Я не спрашиваю, откуда вы пришли, — миролюбиво сказал он. И кивнул на кушетку, приглашая Павла.
Жиденькие пружины старой кушетки разъехались, заскрипели. Павел осторожно сдвинулся, налег локтем на валик.
И Надя с кипящим чайником в руках мгновенно заметила это неловкое движение. Стрельнула глазами по комнате, уколола отца:
— Стыдно человека позвать, папка! Ну что за обстановка? Просила сто раз: поговори с завстоляркой! Давно можно было хороший буфет и десяток стульев сделать! У них как раз сухая лиственница есть!
«Про лиственницу знает! Вот это диспетчер! А я дурак дураком», — подумал Павел, любуясь Надей. На ней был маленький, какой-то детский передник, и вся она была будто игрушечная.
Только после ее слов он заметил, что комната у Полозковых и вправду небогатая. Мебели немного, да и та старая, не раз, видно, ремонтированная, местами облезлая. Промеж окон горбился пузатый комод с резными виноградными гроздьями под кружевной накидкой. Со стены над ним склонилось зеркало в овальной раме с треснутым стеклом — в нем двоились флаконы и коробки Надиного туалета.
Все это, за исключением нового ковра машинной работы над кушеткой, приобреталось, по-видимому, лет тридцать назад.
Странно, Павел никогда не обращал внимание дома, какая у них мебель. Были какие-то стулья, значит, можно было сидеть, и был стол обеденный. И кровати, чтобы спать. И кухонный шкафчик у матери. А еще что надо? Ну, совсем недавно купили еще этажерку для книг — это для Кати.
Может, и у них… «стыдно человека пригласить»?
Федора Матвеевича тоже не занимала старая обстановка. Он по-хозяйски похаживал вокруг стола в мягких шерстяных носках (старик носил их постоянно: еще с войны побаливали ноги), похаживал весь округлый, неторопливый и спорый в движениях. Такой же, как на работе: не шумный, экономный и деловой. Он был доволен тишиной, покоем, тем, что дочка выросла и вот уже стала красавицей невестой, а прихворнувшую мать удалось устроить по профсоюзной путевке к Черному морю, в Крым.
— Ты что же это? В индивидуальном порядке не можешь, значит, с отцом справиться, так решила в присутствии гостя? — усмехнулся Федор Матвеевич. — Сказано: пока в магазине подходящего не будет, шагу не ступлю с пол-литрами и взаимными услугами. С войны еще надоело!
— Другие как-то умеют ведь! — надулась Надя.
— Другие по-разному живут, дочка. В твоем-то возрасте надо бы Пока не командовать, а присматриваться, как кто живет. — И добавил с недовольством: — Завстолярка! А завстолярка, она, меж прочим, водку пьет!
— Надо красиво жить, — непримиримо сказала Надя.
— Красиво! — недобро усмехнулся Федор Матвеевич. Он остановился посреди комнаты, под абажуром, и седые волосы его порозовели. — А кто это определяет — где красиво, а где нет? Я вон в газете вычитал, что цветы на подоконнике и канарейка в клетке — это, мол, пошлость! Мещанством еще называли — не знаю только, что оно такое означает. Но, по-моему, это дурак какой-то писал. От нечего делать! Да разве по горшкам на подоконнике можно о человеке судить?!
Надя пырскнула, глянула смеющимися глазами на Павла.
А Федор Матвеевич достал с пола пушистого, ластившегося к ноге кота и, поглаживая его, отошел к голландке. Кот замурлыкал.
— Сейчас много чего навыдумывали. Лишнего! Тоже читал: какой-то бухгалтер клубнику под окнами развел и огородил грядку. Пишут, бухгалтер — кулак, мол, и сволочь. Авторитетно пишут. А по-моему, хороший он человек. Не забивает «козла» целыми днями и не пьет лишнего, а на грядке душу отводит, чем в очереди за этой клубникой стоять.
— Папка! — не выдержала Надя. — Ну как ты не понимаешь, что заборы всякие уродуют и землю и душу человеческую! Прямо стыдно слушать, что ты говоришь! Пускай бы сажал клубнику твой хороший бухгалтер, да не жадничал! Не огораживался! Если он человек…
Павел покачивал ногой, с удовольствием глядя на горячившуюся девушку. Она была сейчас очень хороша в своей запальчивой непримиримости к крохоборам и конечно же права. Права кругом, казалось Павлу.
Федор Матвеевич невозмутимо грел спину у теплой голландки. Мягко спустил кота на пол, прошел к столу. Безнадежная грусть была у него в глазах.
Со звяком придвинул к себе чашку.
— Ты вот что скажи, — строго глянул на дочь. — А тот, кто писал эту бессмыслицу, он как, запирает еще квартиру на ночь или, может, и двери убрал для легкого дыхания, чтобы не огораживаться? Или, может, кроме английского замка еще и цепку такую держит, чтобы в приоткрытую дверь выглядывать, если постучится кто?
Надя только пожала плечами. Федор Матвеевич вовсе рассердился.
— Мудрецы! Грядку, ее не огороди, так там за три дня ничего не останется! Козы сожрут, детишки вытопчут, а то и взрослые, вроде вас таких вот, из озорства с корнями все снесут! Из дурацкого неуважения к человеческому труду, поняла? Забор! Надо не заборы пока сносить, а людей приучать к этому… как его… беспривязному содержанию! Как только заборы не нужны станут, так и не будет их. Какой дурак тогда строить-то их будет? Залетели мы больно далеко со всякой красотой вашей, вот что.
«А Федор Матвеевич… тоже вроде бы прав!» — озадаченно подумал Павел.
Надя неторопливо разливала чай. Сказала обиженно:
— Тебе, старому, конечно, ничего не нужно. Ты, может, хотел бы и нынче видеть женщин в ситце и красных повязках? Ведь то от нужды было. А теперь даже в «Комсомолке» пишут, что нужно красиво жить и красиво одеваться!
— Клади сахар, Павел Петрович, — мирно подвинул сахарницу Федор Матвеевич и поднял голову к дочери. — Все верно, все правильно, дочка. Только одно забыли: за чей счет? Ты, по мне, надевай хоть горностай — хотя, по правде, он тебе и не нужен! — но трудом, пользой от себя оправдай его! Поняла? Чтобы по праву! А ежели я делаю три гайки в день — сказать по чести: на рубль с полтиной, — а штиблетами желаю переплюнуть самого Ротшильда, то я не рабочий буду, а сволочь. Вором я должен стать, а я этого не позволю, потому что за это самое в Первой Конной головы рубил кому следует!
Из горячих стаканов парило. Надя с неудовольствием смотрела на отца, но старик распалился не на шутку:
— Идею выдумали: человек, мол, красивым должен быть снаружи! Фазаном этаким. Спьяну, что ли, выдумали? А может, для прикрытия всяких дармоедов и растратчиков? Нет чтобы изнутри этого самого человека почаще выворачивать, так они… Смех!
— Хватит философствовать, папка! Пей чай! — мягко улыбнулась Надя. — Всем давно известно, что ты у меня сплошной пережиток!
Пили чай. Свежезаваренный, ароматный, даже красивый чай. Но Павел не замечал ни аромата, ни вкуса, ни даже того, что чай был ужасно горячий.
Федор Матвеевич… Хороший, честный до мозга костей человек! Он был сегодня, конечно, прав кругом! Наде нечего было сказать, потому что все его мнения — это глубоко пережитое, это сама жизнь в прямых, пускай домашних словах. Но как же он в цехе? Как же он каждый вечер стоит около Кузьмича и молчит, когда тот врет в нарядах? Приписывает лишнее без зазрения совести, лишь бы сохранить видимость показателей и заработка! Тоже… этой самой красоты! Как же он?
С другой стороны, понятна, конечно, и тяга Нади к красивым вещам, тут и дураку ясно… Пойди разберись!
После ужина Павел и Федор Матвеевич пересели на кушетку, чтобы не мешать Наде у стола. Павел достал никелированный портсигар с тиснеными собачьими головами, закурил «Беломор».