Страница 91 из 176
Стало вдруг жаль расставаться с армейскими приятельницами, хотя на новом месте она не прослужила и полугода. Раньше не все были ей симпатичны, некоторые раздражали – эта своей манерой непрошено откровенничать, делиться разными бабъими проблемами, та – склонностью к категорическим суждениям; но на самом деле все они были неплохие женщины, почти каждая – с каким-то своим горем. И своими слабостями, конечно, со своими недостатками, но, Господи, у кого их нет, и уж кому-кому, а не ей судить.
Проводили ее хорошо, устроили на прощанье девичник, медички притащили целый чемодан тряпочек для детского приданого, накроенных из списанного госпитального белья. Это было кстати – только получив этот подарок, Елена сообразила: едва ли теперь можно купить хотя бы те же пеленки. Что я буду за мать, подумала она, даже об этом сама не позаботилась...
По крохам накопленной решимости едва хватило до Ленинграда. Ехать пришлось долго, почти сутки, хотя расстояние через Псков было не больше, чем от Москвы – часов девять для довоенных скорых. Утром она проснулась, был серенький ненастный день, вагон скрипел и шатался, содрогаясь на каждом стыке наспех восстановленного пути, за треснувшим, немытым с начала войны стеклом ползла невыносимо унылая, тундрообразная равнина – воронки, вровень с краями залитые водой, остатки заграждений, колья в обрывках ржавой колючки, протащился обгорелый и выщербленный осколками кирпичный остов какой-то станционной постройки. Смертная тоска и страх охватили Елену – не просто страх, а слепой панический ужас: куда я еду, зачем, что я наделала... Армия представлялась ей сейчас теплым уютным домом; три года жила она в этом простом, четко разграфленном мире, где все было ясно определено, где не было никаких забот, никаких проблем, где от человека требовалось единственное: делать то, что ему приказывают, не утруждая себя никакими вопросами. Главное – не было ответственности ни за что, кроме той крошечной частички общего дела, которая тебе поручена. А теперь?
Родной город она увидела безлюдным, непривычно тихим – и чистым. Это была какая-то странная чистота, совсем непохожая на прежнюю, довоенную ухоженность; сейчас Ленинград безжизненной опрятностью своих улиц жутковато напоминал квартиру, только что прибранную после похорон – когда уже все разошлись, и выметены затоптанные лепестки цветов и еловые веточки, и комнаты стоят светлые, проветренные и опустевшие. Такой была площадь Восстания, такими были Невский и Адмиралтейский проспекты, площадь Труда. Трамвай шел полупустым, она сидела боком на длинной продольной скамье, вплотную приблизив лицо к стеклу, и смотрела, смотрела – жадно, не отрываясь, не замечая текущих по щекам слез. Разрушений было мало, гораздо меньше, чем она ожидала увидеть, собственно, их вообще не было видно – лишь кое-где по наглухо заделанным оконным проемам можно было догадаться, что за этим фасадом ничего нет, или дом выгорел изнутри, или обрушились перекрытия; снаружи все выглядело благополучно. Кони на Аничковом были уже на месте, ей вспомнился детский, радостно ужасавший своей неприличностью стишок: «На изумление Европы Клодт водрузил четыре попы», и Медный всадник освободился из-под мешков с песком – город начинал возвращаться к жизни, это тоже чувствовалось, но каким он стал... другим, непохожим на себя!
Трудно было, впрочем, сказать, действительно ли Ленинград так изменился или это ей только казалось от того, что на зрительные впечатления накладывалось все, что она знала о его недавнем прошлом. А знала она многое, хотя, возможно, не все было достоверным. Знание складывалось из рассказов самих очевидцев, переживших блокаду, и рассказов людей, общавшихся с очевидцами, и разного рода слухов, и совсем уже фантастических историй, каждая из которых тоже, надо полагать, все-таки основывалась на какой-то крупице правды. Сколько уже раз Елена зарекалась говорить об этом, но стоило ей встретить кого-то из эвакуированных ленинградцев или хотя бы из побывавших там после прорыва блокады, и она с маниакальным упорством снова принималась расспрашивать, допытываться. Эвакуированных, впрочем, встречала мало – их всех увозили туда, к Уралу, в Среднюю Азию, лишь два раза попались женщины, ушедшие в армию уже из эвакуации, и иногда случалось поговорить с каким-нибудь пареньком, которого вывезли, чтобы призвать. Эти, кстати, вообще почти ничего не рассказывали, но их нежелание вспоминать само по себе говорило о многом. Больше удавалось узнать от военных, воевавших под Ленинградом.
Поэтому сейчас, глядя из окна идущего привычным маршрутом вагона на безлюдные, чисто выметенные тротуары, на пустые витрины под уцелевшими еще кое-где довоенными вывесками «Галантерея», «Канцелярские товары», «Соки – воды», она видела город таким, каким он был тогда, два с половиной года назад, – тропки между сугробами, заметенные по крышу троллейбусы, вмерзшие в лед трупы, оцепенелые очереди у булочных, мрак, холод – и мертвый стук метронома, днем и ночью оглашающий все это гигантское кладбище живых и мертвых – от Гавани до Пороховых, от Удельной до Автова... И они, они – чье отсутствие так страшно населяет сейчас эти пустые чистые улицы – дети, старики, женщины, умиравшие тогда за каждым из этих потускневших окон, до сих пор перекрещенных белыми бумажными крестами, погибавшие во мраке и беспредельном отчаянье... Неужели никто так и не ответит за этот город?
Самым непостижимым казалось Елене именно то, что ни один из ленинградцев, с кем довелось ей говорить о блокаде, не задавал себе этого вопроса. Когда она допытывалась – но как, как могло получиться, что не прошло и полугода после начала войны, а Ленинград остался уже без продовольствия и угля? – они отвечали недоуменными взглядами – странный, мол, вопрос, фашисты же перерезали дорогу, хотели уморить нас голодом. Единственными виновниками оказывались фашисты, поскольку они начали войну, пришли, окружили, установили блокаду. И никто другой!
Может, так и надо думать – если так думают все? Но Елена ничего не могла с собой поделать, она думала по-другому. Иногда ей даже казалось, что блокадники просто выработали в себе способность закрывать на что-то глаза, боясь – даже в мыслях – касаться каких-то запретных тем. Возможно, и с нею было бы то же, проведи она блокаду здесь, в Ленинграде, возможно, она и сама оказалась бы тогда во власти этого «блокадного психоза». Но судьба распорядилась иначе, и Елена, напротив, не могла заставить себя не видеть того очевидного, чего умели не видеть другие. Хотя это было бы, вероятно, куда проще.