Евангелие от обезьяны

– Тссс! – Он снова прикладывает мне палец к губам. – Я знаю, что искренне, брат. Знаю, что ты и в натуре считал, будто способен на большее, чем человеческое существо, когда оказался у разбитого корыта с приевшейся женой, больным ребенком и деньгами, которые сколько ни получай, а все откладываешь, и все впустую. Но я точно так же знаю, что ты – всего лишь human being, чувак. Поэтому – скажу тебе еще раз – просто делай, что должен делать человек…

– Ты поможешь мне или нет? Я не могу так больше.

И тут в мою голову начинают закрадываться подозрения. В раю люди не плачут, так ведь? В раю всем хорошо. А мне сейчас ни разу не хорошо.

Мне, черт возьми, сейчас очень и очень плохо.

– Я не имею права тебе говорить… – вполголоса отмазывается Азимович.

– Скажи только, да или нет? Не терзай!

– Пойми, мы не должны обещать…

– Да или нет, сука?

Я быстро перекатываюсь на спину, хватаю его за грудки, одним движением переворачиваю и подминаю под себя. Наваливаюсь сверху всем телом, которое всегда было тяжелее его килограммов на тридцать. Его голова и плечи теперь словно бы вдавливаются в площадку, утопают в камне, и мне даже на секунду кажется, что его можно еще раз прикончить. Но на самом деле я не могу сделать ничего, кроме как беззвучно кривить рот и капать ему на лицо соленой жижей из глаз.

– …просто делай, что должен, – улыбается он, подмятый под мои девяносто кэгэ некогда боевой, а теперь бесполезно-офисной массы. – Ты сам давеча сетовал, что слишком недолго верил, и вся твоя жизнь из-за этого пошла наперекосяк. Так вот не повторяй своих же собственных ошибок, брат, не будь дураком. Да, и главное: ты пока еще не в раю. Тебя просто на время вырубили из «макарыча» – этот глупый петушок тебя не узнал и со страху пальнул. А теперь пора возвращаться.

С этими словами он и вправду вдавливает верхнюю часть тела в пол смотровой площадки, словно это резиновый батут, и вдруг бодает меня с такой силой, как будто это я, а не он, разложен на лопатки; и тут же исчезает арка, и каменный пол, и скелет-ограждение, и весь белесый Париж со стертыми ластиком людьми, и небо с головоломкой, и конечно, он сам, – и, как мне кажется, я тоже куда-то отсюда исчезаю.

…блуждающих по коридорам, скрипящих паркетами и пружинами дверей. Но ключевое слово – «незаметный».

Знаете, сколько клопов вокруг нас? Миллионы. Миллиарды. В одежде, на полу, на тарелках, на туалетной бумаге. Они везде, шебуршат, скачут, кровь пьют. А мы их не замечаем. Почему? Потому что – незаметные.

Но почему тогда «Гелендваген»? Не какое-нибудь убогое ведро отечественного производства, а именно, мать вашу, «Гелендваген», который видно издали и который даже по очертаниям хрен перепутаешь с другим автомобилем?

А все просто. Это всего лишь внешнее проявление силы, ее воплощение. Вот едет по улице квадратная херня, и каждому становится ясно – это ОНИ. Но кто ОНИ? Стекла затонированы, номера стандартные, правил не нарушают. Так кто?

Ну как же кто? ОНИ! А конкретнее? А конкретнее – пошел ты в задницу, мы на провокационные вопросы не отвечаем и ничего подписывать не будем. Понимаете? В этом фишка.

Потому что ОНИ – не могут быть невзрачным мужичком, ОНИ – это образ, тщательно

обработанный химрастворами пропаганды и лишенный всякой человечности. ОНИ – это просто сила, это тень, это махина, гигантский механизм с манипуляторами, которые держат за горло цивилизацию. То есть – не люди. Понимаете? Не кто-то определенный. А значит – ненаказуемый. Не из крови и плоти. А значит – бессмертный. Как же, черт побери, это сочетается с теорией незаметных мужичков? Идеально.

Вот этот «Гелендваген» сворачивает в незаметный двор рядом с Университетом. Там же много таких дворов. Но все думают: ага, смотри, куда свернул. Что-то не так с этим двором. И все сразу вспоминают, что всегда им этот проклятый двор был подозрителен. Что-то в нем было нехорошее, что-то настораживающее. И вот все начинают обходить этот двор стороной. Но глаз с него не спускают. А из двора того, как бы между делом, как бы торопливо, как бы по делам своим суетным выходит невзрачный мужичонка. Да кто его заметит-то? При таком контрасте. Только что во двор въехала Сила, а вышло чмо в шапке-пидорке. И идет этот мужичок куда захочет, и делает что угодно, потому что все внимание людей сосредоточено на том дворе и на «Гелендвагене». Понимаете? Все ждут, когда эта Сила выйдет обратно. Все гадают, куда она двинется, как себя проявит? Все настороже, все присели и готовы бежать. А она, эта самая Сила, уже здесь, в сером пальтишке. Уже среди нас. В наших карманах, в наших телевизорах, в магазинах, в банках, в клубах. Везде. И для каждого из нас выписан номерок, и каждый распределен по пластиковым пакетикам.

Вот такие ОНИ. Незаметные. Как клопы.

Так вот, «Гелендваген» свернул в один из дворов на Университете. Обычный двор-колодец, затерявшийся между многоэтажными големами сталинского ампира. Свернул и припарковался около одного из подъездов… И мы свернули туда же.

Но вот тут я немного растерялся. Что делать? Отпустить старика? Так он, не будь дурак, поднимет шум, и правильно сделает, что поднимет. Каждый бы так поступил, правильно? На его-то месте. Тем более учитывая место, куда он меня привез, и людей, тщательно прижимающих наушники к ушам и внимающих голосам эфира.

Я хочу сказать… Что я должен был сделать? Отпустить его? Нельзя. Пристрелить? Я же не зверь, не убыр какой-нибудь, чтобы валить при случае всех подряд. Да и не смог бы я завалить старичка. Слабо…

И вот тогда я решил вырубить его. Ну, знаете, как в кино, рукояткой «макара» по голове.

Только оказалось, что это непросто. В кино такое с одного удара проходит. Может… не знаю, может мне сил не хватило. Да еще и в машине – не размахнуться особо. Я ударил Героняна в висок, а он не вырубился. Начал орать… Тогда я ударил еще раз. А он орет. Потом еще. Но у меня никак не получалось его вырубить. А он орал и орал.

Не знаю, сколько раз я его ударил. Много. Раз десять, может быть. Бил, пока он не замолчал.

Это непросто, понимаете? Когда он замолчал, я сидел и дышал, как собака, потому что я чуть не задохнулся, мне не хватало воздуха. Руки тряслись. В глазах плавали пятна.

Потом я решил привязать старика, сунулся… а он весь мокрый. Весь в крови. И я весь в крови. И салон… Я испугался. Нашел его руку, стал искать пульс. Потом на шее.

Я не хотел его убивать. Не хотел, понимаете? Я не такой человек. Это меня всегда били, гнобили, загоняли в щели, предавали, топтали, забывали… А я из тех озлобленных слабаков, которые кроме как в словах эту свою злобу никак и не проявляли никогда.

Я не хотел мочить жалкого старого ублюдка, не хотел убивать, поверьте.

Но я его убил… Так уж получилось.

И с этого момента мне уже нечего было терять. Либо идти до конца, либо остаться в залитой кровью тачке, сунуть себе ствол в рот и застрелиться к такой-то матери.

Когда я прихожу в себя, со стены на меня стеклянными глазами смотрит мертвый олень. Набитая опилками рогатая голова, прибитая к лакированному деревянному срезу и повешенная на вертикальную поверхность, чтобы пугать детей по ночам. Выглядит ужасно: вся в пыли, шерсть в проплешинах. Странно, что вокруг зверины не роятся мухи – чудище омерзительно настолько, что кажется, будто голова гнилая и тленная. И каким же отсутствием вкуса надо страдать, чтобы в двадцать первом веке вешать на стенку такой стилистический нонсенс.

Я оглядываюсь вокруг. По всему должно было выходить, что я окажусь в больнице; но это явно не больница, это жилое помещение. Однозначно гостиная. Угловатый диван, на котором я лежу, относительно нов, но кондов и неповоротлив настолько, насколько диван вообще может быть кондовым и неповоротливым; я вижу это, даже не вставая с него. Обои из тех, на которые можно смотреть сутками и не вспомнить цвет. Подвесной потолок тяжеловат и давно не мыт: в стыках прокуренных желтых плиток скопилась серая пыль.