Евангелие от обезьяны

Сама квартирка старая, тесноватая и явно принадлежит людям без фантазии. При этом обставлена недешево, хоть и не дорого: мебель из IKEA, но как минимум средней ценовой категории. С рогатой башкой она сочетается, конечно, как спойлер с рейсовым автобусом, ну да ладно. Ясно одно: очень немногие смогли бы жить в столь неуютной и лишенной всякой искры норе; если бы в русском языке существовало словосочетание «вопиюще антифэншуйный», то сюда можно было бы водить экскурсии, чтобы демонстрировать его наглядное олицетворение. А потому я вовсе не удивлен, когда дверь цвета собачьего дерьма открывается и в проеме появляется Пороков.

– Дёнко! – падает он мне в ноги, едва завидев, что я открыл глаза. – Блядь. Дёнко… Я тебя не узнал… прости! Я не…

До меня внезапно доходит вся чудовищность того, что только что сделал онистский вурдалак.

– Погоди, погоди, Эраст. Что ты хочешь всем этим сказать? – Я пытаюсь приподняться на диване, но тут выясняется, что голова в затылочной части гудит так, будто я несколько месяцев подряд пил без закуски и перерыва дагестанскую бодягу «Кизлярка». – Правильно ли я понял, что ты меня подстрелил и, вместо того чтобы вызвать скорую, приволок в свою вонючую нору, невзирая на то, что мне нужна медицинская помощь?

– Нет, нет, что ты… Если бы нужна была, я бы… конечно. А так – у меня дома комфортнее, чем в любой больнице. Ты ведь знаешь эти советские больницы.

Эрик пытается меня разжалобить, сделав лицо сконфуженного школьника и комично разведя в стороны лапки; надо полагать, весь его вид должен выражать смирение, покаяние и очередное за сегодняшний день признание истины «слаб человек». Но притвориться описавшимся октябренком трудно, если у тебя красное осовелое табло убежденного грешника, помеченное порочной печатью всех известных человечеству недостатков; поэтому меня сей спектакль ничуть не трогает.

– В самом убитом, заблеванном и обоссанном советском вытрезвителе куда комфортнее, чем у тебя дома, – констатирую, пытаясь понять, где и что именно у меня болит. – Я первый раз вижу такую неуютную, необжитую и херово обставленную квартиру. Чего стоят одни эти рога, например. Это что – наследство дедушки или сам дедушка? Такой олень, как ты, запросто мог повесить голову предка над кроватью вместо того чтобы похоронить с почестями. И еще скажи – как ты, дорогой, узнал, что мне не нужна врачебная помощь? Я что-то пропустил и ты в перерывах между запоями посещал курсы медсестер?

– У меня жена врач, – уверяет он.

– Бесплатной клиники для бродячих животных?

– Она тебя осмотрела и сказала: ничего страшного, ушиб мягких тканей плеча и все, ни кровинки, ни трещинки, – тараторит он, пропуская мою шпильку мимо ушей. – А что ты вырубился – так это из-за удара затылком об асфальт. Сотрясения нет, просто потерял сознание, полежишь – и пройдет…

– Где она?– перебиваю подонка.

– Кто?

– Конь в пальто! Жена твоя – кто…

– Уже ушла. На работу.

Замечательно. «Жена-врач» взяла и так совершенно спокойно оставила пациента валяться без сознания на попечении мужа-дегенерата, весь врачебный опыт которого ограничивается знанием вкуса медицинского спирта. Мол, ну а что такого может случиться, мальчик, в крайнем случае умрешь, да и делов-то. Судя по всему, по человеческим качествам мадам ничуть не уступает своему благоверному. Та еще семейка Аддамсов.

Потом я натыкаюсь взглядом на громко тикающие стрелочные часы, висящие на той же стене, что и олень, только парой метров правее; последний раз я видел такие лет пятнадцать назад, но я и без того уже понял, что в этой семье мало следят за модными трендами. Часы показывают пять минут девятого. По всему выходит, что мерзавец, как ни странно, не врет: в отключке я провалялся чуть дольше получаса, что едва ли сопоставимо с серьезными травмами. Если, конечно, Эраст не перевел стрелки на несколько часов назад специально, чтобы ввести меня в заблуждение. С него станется.

– Ну… ты как? – пытается вновь зайти он.

– Откуда у тебя пушка, фрик? – спрашиваю, медленно присаживаясь. Во время движения голову разрывает изнутри на мириады колючих шариков, но сидеть не шевелясь вроде бы можно. Тоже хороший признак.

– Ну, это травмат… легализован… – бормочет Эрик, избегая смотреть мне в глаза. – Я ж не знал… не узнал тебя. Ты на себя в зеркало-то смотрел, а? У тебя пол-лица в бинтах, а вторая половина разбитая, как у бомжа.

– Но-но, не забывайся! Как у бомжа – это твоя красная рожа в обычном состоянии, даже когда не разбитая... Онисты, поди, помогли с пушкой-то, а?

– Да нет… все законно, легально… но ты так и не сказал – ты как?

– Замечательно. Если бы ты знал, какое кино я сейчас посмотрел, ты бы выстрелил не в меня, а себе в голову. Я сейчас видел того, кого ты и твои недалекие друзья ищете вторые сутки. Ну или неделю, как ты вчера утверждал, – хотя это, конечно же, вранье.

– Да? И что же он тебе сказал? – Чем дольше я не выказываю намерения освидетельствовать травмы и подать на подонка в суд, тем резвее возвращается к нему его обычный ернический стиль.

– Что для тебя есть хорошие новости: в аду перешли на тефлоновые сковородки. И что твои треки полное дерьмо, по степени никчемности болтающееся где-то между Джастином Тимберлейком и группой Coldplay.

Эраст снова не реагирует на выпад и опять пытается подмаслиться – на сей раз проверенным способом, который он явно приберег на крайний случай:

– Выпить хочешь? У меня есть бурбон.

– Совсем чуть-чуть и только если бутыль непочатая. Иначе нет гарантии, что ты не подсыпал туда цианистый калий.

Упырь, расцветший оттого, что решил, будто поймал меня на крючок, исчезает в дверном проеме, чем-то гремит на кухне и возвращается с пузатой бутылкой Maker’s Mark – действительно непочатой – и двумя стаканами. Я смотрю, как он отковыривает нечищеными ногтями красный сургуч с горлышка. Кто-то говорил мне, что каждую такую бутылку запечатывают на розливе вручную. Макают в этот сургуч, переворачивают и трясут; сургуч стекает и застывает каждый раз по-своему, поэтому нигде в мире вы никогда не найдете двух одинаковых бутылок данного премиального бухла. Забавно. Даже не знаю, откуда у меня в голове столько бесполезной информации. Не иначе как от кого-нибудь из коллег Эраста по «Гедонисту». Кому еще впаривают на клиентских презентациях такие романтические истории.

Медленно встаю с дивана и, стараясь не мотать лишний раз головой, перемещаюсь в стоящее рядом кресло. Левое плечо как будто пытались оторвать от тела, привязав к газующему трактору; рука не поднимается выше, чем на 45 градусов. Я поправляю бинты на голове, умышленно делая так, чтобы как можно больше ниток опало с них на пороковский ковер (а в такой квартире, само собой, на полу может быть только ковер). Потом заставляю Эраста еще раз встать и принести мне холодной воды, а сам, пока его нет, натужно сдерживаю детский порыв харкнуть ему в стакан.

Мы молча чокаемся и выпиваем. Пороков, как всегда, глотает залпом, словно пьет водку. Зачем покупать такое высокодуховное пойло, если ты даже не удосуживаешься распробовать его вкус?

Впрочем, он, конечно же, не покупает. Он получает подарки от партнеров и рекламодателей, а еще сочиняет письма читателей в свой журнал и забирает себе спонсорские призы за письмо месяца. Про кастинги в переговорной комнате «Новосибирск» я и вовсе молчу.

Когда тепло от волшебного сорокастрехградусного эликсира согревает все закоулки внутренностей и послевкусие уходит, я приступаю к делу.

– Итак, подытожим, любезный мой друг Эраст, – начинаю, устроившись в кресле поудобнее. – Насколько я понимаю, сейчас тебя больше всего заботит вопрос, как отговорить меня писать на тебя заявление. Уверен, ты отдаешь себе отчет в том, что свидетелей из числа твоих отвратительных соседей, которые ненавидят тебя за «Лансер», я найду без проблем. Ты также в курсе, что ты – птица не того полета, чтобы твои друзья-онисты отмазывали тебя в суде. Потому что, положа руку на сердце, твои друзья-онисты смотрят на тебя как на говно, и мы оба об этом знаем.