Евангелие от обезьяны

– Отец меня сразу предупредил: задача у тебя не из простых, парень, mission практически impossible, – затягивается он. – Тем сильнее я был горд своей крутизной! и тем досаднее мне теперь. И ладно бы у меня с самого начала ничего не получалось – тогда и хер бы с ним; пришел бы, покаялся – так и так, виноват, отец, не смог, пошли кого поспособнее. Но ведь вышло же! Ведь это было! Ну ты же, друг, не дашь соврать: оно, мать его, сработало! Меня все поняли. И русский, и американец, и араб с евреем, и друг степей калмык. Я выбрал правильный язык, понимаешь? Я справился, угадал. Но когда я с чистой душой отправился домой, чтобы порадовать отца и почить на лаврах, выяснилось, что не хватило, блин, самого малого. Того, что я считал вообще делом техники. Книги, церкви и учения. Всего того, что люди по закону жанра делают сами после того, как мессия уходит. Вот и решай теперь, кто из нас оказался мудаком: я или среднестатистический горожанин планеты Земля.

Я тоже переворачиваюсь на живот. Теперь на переднем плане – серая смотровая площадка, тоскующая без стертых ластиком посетителей. Чуть дальше – конические прутья ограды, похожие на скелет гигантского ископаемого; затем – крыши строений Елисейских полей и в самом верху – опять белое.

– А знаешь, – говорю ему, – не думай, что ты один такой. После Христа была инквизиция и крестовые походы. После Мухаммеда – ассасины, Усама и Хизбулла. Так, чтобы без крови, ни у кого не получается.

Он с досадой бьет ладонью о камень смотровой площадки:

– Да, но не сто же восемьдесят, блин, лимонов! Потом, ты не знаешь, что было бы, если бы Христос с Мухаммедом не пришли. Этого даже я не знаю. Но уверен – было бы гораздо хуже. Поверь, нас просто так не посылают. Я облажался и провалил миссию, хочется тебе этого или нет.

И, помолчав, он добавляет:

– И именно поэтому, брат, я не уверен, что мне сейчас нужны апостолы. Тьфу, черт: я говорю как конченный ссаный карнегианец. Прости: если называть вещи своими именами, то апостолы мне теперь на хер не нужны. Мы просрали момент и никого не спасли, так зачем же городить огород теперь? Создать очередной культ, который в очередной раз никому ничего не даст? Да ну нах!

Верите вы или нет, но в этот момент ни земля не уходит у меня из-под ног, ни Триумфальная арка из-под живота, на котором лежу. Наоборот, я как будто вздыхаю с облегчением. И вовсе не потому, что с самого вчерашнего утра, с самой первой минуты, как я начал гоняться за Азимовичем, я подспудно понимал, к чему это приведет (хотя и не предполагал, что он столь остроумно назначит местом нашей встречи тот свет и так заковыристо будет меня к нему вести). А потому, что… Он словно бы отпускает меня. Он говорит:

– Да и потом – у тебя бы все равно не вышло. Чудо в обмен на апостольство – это заманчиво, конечно. Но ты бы не смог расплатиться так, как подобает. Помнишь, как тебя покрутило вчера утром у постели ребенка? Так было бы всякий раз, когда я просил бы помощи. Ты бы уже не помогал мне так искренне, как мог бы двенадцать лет назад. Ты бы думал о том, как плохо от этого ему. Потому что ты – не самый плохой отец. Не лучший, но и не худший долбанный отец, брат, не отрицай этого. Ну и плюс к тому, ты бы вряд ли снова поверил во всеобщее братство. Ты убил двенадцать человек, чувак, и с этим нельзя не считаться. Ты засовывал людям в жопу ершик для туалета. Ты не стал от этого монстром – война и все такое, базару ноль, – но что-то в тебе навсегда умерло. Так что если бы мне нужны были апостолы, я набрал бы более молодую поросль. Духовных девственников, которых еще не скукожило ядом подлинного знания человечества.

Двенадцать, думаю я. Их по-прежнему двенадцать. Значит, того пассионарного таджика уделал все-таки не я.

Странно, но от осознания этого дышать вдруг становится легче. Хотя, если разобраться, что это меняет?.. А он продолжает:

– Просто делай то, что должен делать человек. Не лезь в дебри. И будь счастлив.

Вероятно, это должно значить, что меня при всех моих недостатках все же определили в рай.

Осталось задать ему только один вопрос.

Тот, о котором я вот уже больше двух лет стараюсь не думать сверх необходимого. Чтобы не сойти с ума.

Всего один, но самый главный вопрос. Вопрос о чуде.

Но задать его он мне не дает. Он перебивает, не успеваю я начать:

– Кстати, как Ника?

– Теперь ее зовут Вера. Она оставила только первую часть имени. Хотела порвать с прошлым. Видишь ли, во время войны…

– Да, знаю, знаю.

– Мы до сих пор даже не в курсе, кто.

– Отребье человечества, генетический мусор. Штрафная рота христиан объединилась со своими же собственными пленными ради мародерства. Были нужны друг другу на случай торговли заложниками или, наоборот, выклянчивания индульгенции: менялось все быстро, в город могли войти и те, и другие. Половина потом подохла в Зомбаланде, для остальных уже закупили сковородки. Фигурально выражаясь, конечно же… Но я не об этом. Я о том, как Ника справляется… как решает вопрос?

– Так же, как и я. Когда мы узнали… знаешь, только вчера вспоминал день, когда все это началось… забыл мобилу в «Ягуаре» на земле, а то показал бы тебе тот день. Ну так вот, когда нам сказали, мы решили вести себя так, как будто этого нет. Делать все возможное и все необходимое, но молчать. Никому не говорить, и даже самим себе говорить как можно реже. Не лить слезы и не пускать сопли. Иначе станем слабаками, а слабаками нам становиться нельзя... Он думает, это обычная болячка, мы стараемся, чтоб у него все было как у других. После химии, когда отросли волосы, он даже снова пошел в садик. Каждый раз уговариваю мудилу-физрука, чтоб не прогонял его с физкультуры… Вера ходит за одинокими стариками, контуженными, психами и калеками. Там у нее много свободного времени, чтобы собирать деньги… Ну, интренет там, благотворительность, фонд «Подари жизнь» и проч. Почти два лимона уже собрала, но этого мало, этого чертовски мало… а еще меньше у нас – времени. Потому что у него снова кровотечение из носа, понимаешь? Я зарабатываю нам на жизнь и тоже откладываю, что могу… Откладывал бы больше, если бы не пил и не торчал, но тогда сошел бы на хер с ума и пользы б точно никакой не принес. А так – научился отвлекаться. Могу несколько часов кряду об этом не думать. Могу нормально общаться с людьми, смеяться, гулять и трахаться. В общем, держусь, но... сам понимаешь…

Он прерывает:

– Опухоль мозга?

Конечно, он произносит это, только чтобы заткнуть мой фонтан. Диагноз, вошедший в мою жизнь как нож под лопатку через несколько дней после того, как я качал Стаса на качелях, Вера уронила мое мороженое, а он своим заляпал синюю футболку с надписью Dinosauruses Never Die… а потом я чинил самокат, а они играли в китайскую игру с храпящим человечком… а вечером у Стаса заболела голова и не проходила несколько дней…

Конечно, Азимович знает этот диагноз. Это не тот парень, к которому надо подъезжать издалека.

Я развожу руками:

– В три года, понимаешь? Всего в три года. И, знаешь, порой я не понимаю, как твой долбанный папа…

Он обнимает меня, закидывает руку через мое плечо и прикладывает все тот же обгрызенный указательный палец к моим губам, и я тотчас же замолкаю.

– Тссс! – шипит он мне отечески, как неразумному дитяте. – Не богохульствуй, а то даже я не отмажу. Папашу не тронь! Если бы у тебя было шесть миллиардов восемьсот двадцать миллионов детей, ты уследил бы за каждым?

Я отрицательно мотаю головой, стучу лбом о камень. Почему-то кажется, что он гремит африканским барабаном. Слышно ли меня внизу, на площади? Не у кого спросить.

– Знаешь, брат, я понимаю, что рай – это круто, но будь добр, позволь мне встретиться с ним там чуть позже, а? Мне нечего тебе предложить – я собирался предложить апостольство… нет, ты не думай – апостольство искреннее, чистосердечное, не такое, как ты сказал… но апостольство тебе не нужно, и что ж – тогда я просто так прошу, по блату – ну и пусть по блату. Ты не смог спасти сто восемьдесят миллионов, но ты можешь спасти одну маленькую жизнь… и тебе станет на одну стовосьмидесятимиллионную легче. Фигня, конечно, но…