Евангелие от обезьяны

Дав накопленной крови вытечь, смываю ее с кафеля при помощи замысловатого душа с гидротерапевтическими опциями, больше похожего на пульт управления роботом, выводимым в открытый космос. Глаз, обложенный найденными в морозильнике кубиками льда, нехотя раскрывается. Что за прекрасная ты вещь, трамадол, притупляющий боль? и какой бездушный онистский вурдалак запретил тебя в Москве?

Когда опухоль сходит, я запрокидываю голову, заливаю в разрез полфлакона перекиси водорода, выжимаю пенящуюся ранку и намертво слепляю ее края кондовым советским пластырем. Таким, знаете, белым и немодным, который смотан в рулон, как скотч... вот ведь хорошее слово – «скотч». От стопки скотча я бы сейчас не отказался; хотя лучше, конечно же, бурбон. Впрочем, о чем это я: в Лининой норе профессиональной содержанки нет ни того, ни другого.

И пластырь, и перекись я купил в круглосуточной аптеке, по счастью обнаружившейся в соседнем от Лининого доме. Именно здесь фары, мутно маячившие в моем зеркале заднего вида от самого Королева, наконец отстали и на скорости промчались в сторону центра, предварительно видоизменившись в неразличимый из-за тумана спортивный силуэт.

Неразличимый, но только для дилетанта. Онисты, коим даже самые упертые симпатизанты никогда не ставили в заслугу гибкость мышления, не учли, что объект их слежки одним из первых в стране садится за руль чуть ли не всех новинок мирового автопрома. Как следствие, большинство из них я способен определить на ощупь в кромешной тьме. Ну а уж если речь идет об очередной аватаре классики, то задача облегчается в разы. Поэтому я без особого труда опознал «Шевроле-Камаро» 2009 модельного года, движок V8, 6,2 литра, 5 секунд с нуля до стольника и все тот же ограничитель на 250 километрах в час. Последний из могикан, производящийся некогда стильной компанией в ущерб коммерции и исключительно ради имиджа, многократно втоптанного в грязь унизительной азиатчиной вроде «Спарка» или «Ланоса». Как можно использовать для нужд топтунов и тихушников столь харизматичные агрегаты, не ставя на них, по крайней мере, кузова от тридцать первой «Волги»?

Убедившись, что красного на белом кафеле больше нет, заматываю глаз бинтами, чтоб остаткам крови было куда впитаться. Часа через три повязку можно будет снимать. Процедуре меня обучил врач-новатор военного городка, в котором я ребенком временно проживал вместе с отцом-военнослужащим. Когда сын гарнизонного прапорщика-интенданта поверг меня в неравном бою головой о парту, матерый сей мужчина, простодушно попахивая в лицо жареным луком, объяснил, что почти любое рассечение способен склеить обычный пластырь. Но только советский, классика, и только в руках специалиста, который может «тонко настроить» (так и сказал!) края раны, чтоб красиво срослись… У всех в жизни бывает горе луковое, а в моей был луковый гений. Мои края тогда срослись так красиво, что шрам исчез всего через пару лет.

На войне нас учили сшивать раны нитками и цыганской иглой, как в фильме «Рэмбо», и от этого становилось смешно. А я помнил совет незажженного гарнизонного светила и всегда, когда не была задета мышца, использовал пластырь. И ни разу на рецепт не пожаловался. Не пожалуюсь и сейчас.

Я открываю окно широкоформатной, шестнадцать квадратных метров, кухни и свешиваюсь головой с двадцать второго этажа в духоту предутреннего Алтуфьевского шоссе. Вишу, наблюдая, как последние сгустки клубничного сока, пробившись насилу сквозь бинты, скатываются свысока в гулкую тишину, отбивая внизу на пожелтевших от засухи листьях подоконной растительности: «Капп. Капп».

Видимо, жара усиливает звуки, как стробоскоп усиливает шумы в сердце. Или просто я отвык от тишины… Неважно. Ладно.

Итак, что мы имеем через сутки после обнаружения того факта, что мертвый мессия восстал из пепла, вернулся и посылает мне сигналы в виде странных шифровок, разгадки которых похожи на блуждания в компьютерных квестах-бродилках? Увы – практически ничего. Главными достижениями дня нужно считать, видимо, познавательные визиты в мусульманскую локалку и вонючее логово трупов-беженцев. Однако я редакторствую не на канале Nat Geo Wild, и радости мне от этих экскурсий немного. По большому счету, за сутки я всего-то и понял, что а) Азимович действительно вернулся; б) Азимович не прочь встретиться; в) но всякий раз мне не хватает прыткости и быстроты ума, чтобы опередить онистов с необходимой форой. Негусто, как сказал как-то раз сам мессия, впервые увидев в чьей-то дачной бане девушку с тогда еще не модным бритым лобком.

Замечательное, кстати, воспоминание. Из разряда тех, которых лучше бы не было, чтобы не о чем было жалеть, когда оно пройдет. И тех, что лезут в голову всегда не вовремя. Но при этом остаются приятными.

Я не помню, чья то была дача. Помню только, что выпало патологически много снега, и что он был крупным и теплым. И что кто-то слепил из крупного теплого снега Боба Марли – голову Боба Марли, большую настолько, что в радиусе пяти метров весь снег пришлось счистить на стройматериалы. Остался лишь тонкий слой, сквозь который просвечивала земля. И следы от загребущих рук, на которые падал новый снег… да. Такие вот воспоминания. Боб Марли был как будто негром-альбиносом… Он был чернокожим Бобом Марли, но его ведь сделали из снега.

Чей же это был бритый лобок… Я не помню. Не помню. Ну надо же.

Зато никогда не забуду, как его обладательница прыгала после парилки из мансардного окна дачного сруба прямо на двухметрового снежного Марли. Боб холодным белым фейерверком распался на хлопья, как в замедленных съемках. Это было очень красиво.

А потом Азимович сказал: «А сейчас Бобушка поиграет в птицу Феникса». Но никто этого не заметил.

Все уже убежали обратно в парилку. Ведь на теплом снегу человеку холодно.

Потом, всем было не до того, знаете. Мало ли что там гонит апологет нездорового образа жизни, который еще не стал пророком. Но – верите вы или нет: когда мы снова вышли из бани, Марли снова стоял на месте, а вокруг него снег намел сугробы, коих пять минут назад нельзя было и представить. Мы, голые и счастливые, побежали опять на второй этаж – чтобы прыгать, теперь уже без риска сломать кобчик, в новый снег и в нового Боба Марли. Но больше никто в него не попал: все приземлялись исключительно в сугробы.

– Всегда можно вернуть то, что было, – говорил пьяный в говно Азимович, сидя опоясавшись банным полотенцем под белыми альбиносными дрэдами снежного Марли, которые он должен был только что разнести, выпав из мансардного окна бревенчатой избы, но не разнес, а вопреки законам физики отскочил от них как детский мяч. – Всегда можно. Плюнь в глаз тому, кто скажет, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Плюнь в глаз тому, кто скажет, что нельзя объять необъятное, – лепетал он, когда его брали под мышки и уносили в тепло.

Прошло двенадцать лет, а я именно этим и занимаюсь. Пытаюсь объять необъятное и плюю всем в глаза…

Смешно? Да пошли вы все.

И чур меня – этого всего сейчас нет. Чур меня! есть только окно, сорок градусов Цельсия, туман, повязка на морде и долбанное Алтуфьевское шоссе. И есть обсаженный трамадолом, отмудоханный выродками Империи неудачник, который высунулся в окно и думает о главных достижениях дня, что их всего-то три. Однако…

Однако есть и четвертое достижение. Точнее, достижением оно станет после того, как мне удастся понять его суть.

Я о сбое в программе, произошедшем в Зомбаланде. Ведь до того все следовало по традиционным законам квеста: зацепка – расшифровка – прибытие на локацию – новая зацепка. А в Зомбаланде что-то пошло не так. Когда я пойму, что именно, я смогу, может быть, наконец понять и общую логику происходящего. Пусть даже методом от противного.

Это проверка, это просто такая проверка на вшивость. Ему не нужны дебилы, парень. А ты уже много лет работаешь на СМИ, притупляющее ум, пишешь не приходя в сознание абсолютно неосмысленные вещи, много ешь и еще больше пьешь халявного бухла пи-класса, что тоже не способствует ясности мышления. Немудрено, что ты пока не поспеваешь. Так что думай, прапорщик, думай. Так говорилось в каком-то анекдоте; я никогда не смеялся над анекдотами и не любил их, но эту фразу почему-то запомнил. Если не ошибаюсь, анекдот был про прапорщика и обезьяну. Обезьяна оказалась умнее – в этом и заключался юмор.