Евангелие от обезьяны

Однако к делу: я хотел лишь сказать, что моя жена работает со стариками и недееспособными одиночками, но я в ее профессиональные дела никогда не лез; можно сказать, у нас такой негласный договор, который сам собой сложился изначально, как только речь зашла о совместном проживании. И лишь сегодня я, впервые в жизни попав в квартиру инвалида-колясочника, вдруг случайно узрел, с чем имеет дело на работе Вера. Какие-то поручни по стенкам, коридорные тумбы толщиной с книгу, чтоб проезжала коляска; шкафы высотой в половину обычных, чтобы дотягиваться с коляски до антресолей. В туалете рукотворная система для ссаживания с коляски на унитаз: похожа на несколько полотенцесушителей, одновременно служащих полосой препятствий для выводка сортирных гремлинов. Как будто ты попал на другую планету, где живут такие же пораженные вирусом убожества граждане СССР, только крабы.

Уважаемый дон Палый входит в число избранных элитных трупов, в квартиры которых проведено электричество. Но свет я выключаю сразу же, как только вижу фонарик, висящий прямо в прихожей. Ни к чему привлекать федералов раньше времени; сначала надо отдышаться и выпить.

Впрочем, никакого «маккоя» я в этой крабьей норе, конечно же, не нахожу. Наоборот, в лучах фонарика вижу залежи водки и коньяка, который – в особенности дагестанский – ненавижу с детства. От одного лишь слова «Кизляр», по-кавказски нескромно кричащего с депрессивных советских этикеток, меня передергивает так, как будто я уже выпил. Фи.

Однако пути Господни неисповедимы, и желание отведать коньяку категории «Г» внезапно изъявляет моя спутница. Не ожидал, вот уж не ожидал! Но деваться некуда – я не жадничаю и наполняю граненый стакан (других здесь нет) на треть, граничащую с половиной. Она выпивает залпом. Бедняжка впервые выехала за пределы зоны свободной торговли с благородной целью – помочь отмороженному брату-деграданту. А тут такой стресс.

– Бррр, – громко изрыгает Лина, передергиваясь лицом, как заправский мужик. Исторгнутый абырвалг низводит и без того отправленную в отпуск сексуальность до величин уже и вовсе отрицательных. Надо бы дать ей закусить; но крестный отец, видимо, перепутал советы диетолога и вместо того, чтобы бросить наркотики, бросил есть. Как еще объяснить тот факт, что разнообразным стаффом завалена вся квартира, в то время как найти в ней три корочки хлеба – проблема. Лишь через пять минут оголтелого поиска мне удается извлечь из какого-то дальнего схрона пачку просроченных хлопьев Nestle, которую Паоло, судя по ее виду, почал еще бегая на обеих ногах. Лина запоздало закусывает, морщась от вкуса пыли, а я древним трехсотым «Пентиумом» зависаю в приятных раздумьях о том, какой из многочисленных наркотиков, обнаруженных в закромах приблатненной старой обезьяны, будет наиболее полезен в моем нынешнем состоянии.

С большим отрывом побеждает трамадол, исчезнувший из Москвы уже лет шесть как. Заглатываю горсть, чтобы убить сразу трех зайцев: получить старый добрый опиатный приход, побороть одолевающий сон и обезболить левое заплывшее веко, ведь его придется взрезать. Еще найти бы только нож.

Под саундтрек из автоматных очередей, натужных «Уралов» и «стоять – лежать – мордой в пол» долго ползаю на четвереньках по квартире, высвечивая фонариком самые темные ее закоулки. Натыкаюсь поочередно на пыльный фолиант «Истории СССР», такой тяжелый, что им можно убить человека, черно-белое фото женщины с ребенком, хаотично набросанные горки DVD с порнухой, би-муви и сериалами. А вот колюще-режущего ничего нет. Кому расскажешь – не поверят: в логове урки – и не найти пера.

– Кто это такие? – наконец спрашивает Лина, придя в себя. – Откуда… откуда всё это?

– От ублюда, – пытаюсь ухмыльнуться, но разбитые губы напрочь отказываются. – Это зомби, великие и ужасные. Они же – беженцы. Не говори, что ты о них не слышала.

– Я слышала, но…

– Гнала от себя эти мысли?

– Гнала от себя эти мысли.

– Все гонят. Думают, что от этого трупаки перестанут существовать. Ничего, это ненадолго. Лет через десять они расплодятся до точки невозврата и таки придут в Москву – тогда больше никаких мыслей никто гнать не будет. Это называется – демографическое давление.

– Ужасно. – Она качает головой. – И что же мы будем делать?

– Начнем ругать онистов, что скрывали от нас правду. Мол, сами-то мы люди маленькие, знать ни о чем не знали. А то, что все это время первые десять километров от МКАД гнали на максималке без остановок – так это по чистой случайности, а вовсе не потому, что подозревали подвох. А даже если и подозревали, то нас разубеждали по телевизору. Все как всегда.

– И что… нельзя с этим ничего сделать? Ведь это же просто ужас, когда люди живут так!

Когда она говорит, я ее не вижу. Голос доносится откуда-то из-за спины, из едкого туманного сумрака. Я направляю в ее сторону фонарь. Она закрывает глаза рукой и от этого снова хорошеет. Все-таки здорово, что она сейчас не лицезреет мою опухшую будку.

– Можно, – отвечаю ей. – Только для этого нужно сделать три вещи. Во-первых, выгнать на хер всех онистов, что не так сложно, как кажется. Уродцы жадные, трусливые и безыдейные. Это не те люди, которые будут взрывать себя в кольце противников, врезаться в толпу на грузовике с гексогеном и падать грудями на амбразуры. Когда запахнет жареным, они просто сбегут в Европу, где у каждого уже давно учатся дети, прикуплен домик и отлажен бизнес, оформленный на жену. Во-вторых, выбрать власть, которая будет решать, а не скрывать проблемы. А в-третьих, перестать быть идиотами. Это самый важный пункт, потому что без него невозможны два первых. Но как раз с ним-то и засада. Потому что люди, сколько их ни стреляй, ни кидай и ни трахай в задницу, не испытывают ни малейшего дискомфорта от бытия идиотами. Хотя о чем это я. Ты слишком…

– Глупа?

– …молода, чтобы этим морочиться. И красива. У тебя и так все будет хорошо.

Я снова перевожу фонарь на выдвижные ящики, которые открываю один за одним. Я вижу в них носки Палого, трусы Палого, флягу Палого и даже, как ни странно, два или три галстука Палого, не иначе как носил их со спортштанами на сходках, экий щеголь, – но по-прежнему не вижу ножа Палого. От Лины теперь остался только огонек сигареты – тонкой и дамской, из квадратной пачки, похожей на парфюм и стоящей тоже почти как парфюм. После всего сегодняшнего роуд-муви я как никогда близок к тому, чтобы стрельнуть у нее такую же и нарушить двухгодичный мораторий; креплюсь из последних сил – больше из мазохизма, чем из принципа.

Она выдыхает дым в мою сторону; дым пахнет молодостью, помадой и чем-то еще, запретно-греховным, от чего у меня сосет под ложечкой. Мне вдруг кажется: именно так в приснопамятных шестидесятых пахло от вельветовых мини-юбок студенток Беркли, которые еще не знали бикини-эпиляции и шугаринга, ездили на диковинных папиных дредноутах, верили в психоделику с новым мировым порядком и оттого были прекрасны; даже и не знаю, откуда такая ассоциация. Меж тем Лина продолжает вечер наивных вопросов и очевидных ответов, задав следующий наивный вопрос:

– Но откуда этивообще здесь взялись?

Хммм. Ну как тебе объяснить, детка.

Знаешь, как-то раз, еще в самом начале войны, мы входили в город – не помню, какой-то маленький город с типовым названием вроде Макарово или Захарово. Там по главной улице ходила женщина, совершенно безумная. Она несла на руках сразу троих детей. Дети были не очень тяжелыми, потому что у одного мальчика не хватало нижней половины туловища, у девочки не было рук и головы, а второй мальчик, которому перерезали горло, был не старше года и весить много не мог по определению. Так вот, эта женщина посмотрела мне в глаза – я никогда не забуду этого сумасшедшего взгляда – и спросила: «Эти черные – откуда они здесь взялись?» И так спрашивала у каждого из нас, кто шел мимо, – а нас было несколько сотен.

Потом я случайно узнал, что до войны она возглавляла местное общество борьбы с ксенофобией, проводила мониторинг расистских высказываний на городском портале и писала онистам доносы на белых подростков, рисовавших на стенах цифры «1488». Диаспора, контролирующая в этом городе оборот наркотиков, считалась самой крутой в области.