Евангелие от обезьяны

– Хорошо, папк. Только можно я тебе еще сначала скажу одну вещь про доктора Октопуса?

– Хорошо, можно… Нет! Слушай, сынок, давай потом про Октопуса, ладно?

– Ну одну. Ну пожалуйста. Ну только одну.

– Хорошо.

– У него тело похоже на желе, представляешь! Он не качается и не занимается спортом. Он сделал себе эти железные щупальца, но своей-то силы у него нет! У него эти щеки, это пузо, такое пузо, и бока такие – эуц, эуц! Трясутся прямо, пап! – Он имитирует в воздухе резкие удары кончиками пальцев по абстрактно-ничейному филею, с отмашкой, как я когда-то в детстве бил по задам общешкольных изгоев: помню, удар снизу по подбородку назывался саечкой, а как назывался удар сверху по заднице – запамятовал.

– Как желе! – продолжает он. – А у Спайди бицуха и квадратики. Вот потому-то Спайди его и победил в конце концов.

А я вдруг снова вспоминаю те качели. Сколько тогда оставалось… неделя? две?

Не надо было мне ставить эту фотку себе на заставку. Но что сделано, то сделано. Это была последняя неделя (или две, какая теперь разница), когда мы все были другими: я, Вера, Стас… Иконка – она иконка и есть. Я и сам не заметил, как стал молиться на эту картинку.

Пока не пришел Азимович.

Мудило, пьяница и наркот, что где-то когда-то был кем-то несом. Согласитесь – крайне глупо ведь, что этот идиотский, абсолютно рядовой факт сейчас по странной прихоти несомого влияет на будущее моего ребенка. Который меж тем не умолкает; который обещает:

– И я буду тоже таким, как Спайди, пап, а не таким, как доктор Октопус!

Вот что он обещает мне… Верите вы или нет? Я верю. Мне приходится.

– Послушай, дружок, – наконец перебиваю, приложив палец к его губам; я часто так делаю, когда надо его оборвать, потому что это вроде как и шутка, и одновременно четкое обозначение намерений. – Послушай. Для того чтобы ты стал таким, как Спайди, папка должен сделать одну вещь, которая тебе не понравится.

Сначала выключается вода, а потом призывно щелкает, открываясь, дверь ванной. Я знаю, что между первым и вторым действием проходит ровно десять секунд. Именно столько ей нужно, чтобы накинуть халат, а вытираться она никогда не любила.

– Папке нужно уйти, – продолжаю. – Я больше не буду здесь жить, дружок. Вы с мамой останетесь здесь, а я буду жить в другом месте.

Мимо спальни Стаса шествуют, причмокивая о линолеум, мокрые босые пятки. Я знаю, что шагов на пути из ванной в спальню они делают ровно шесть. Так было всю жизнь Стаса и еще полжизни, когда его не было.

Такие вещи знать не хотелось бы – немало и без них прочитанных страниц в открытой книге. Но ты их знаешь.

– Почему?– спрашивает он под аккомпанемент дверного скрипа. Это предпоследний аккорд саундтрека к короткометражке «Волшебное путешествие Веры из душа в спальню» – череды ритуальных звуков, за восемь лет выученных до рвоты. Последним будет щелчок двери спальни, где-то через три четверти секунды.

– Потому что мне нужно служить богу, – честно отвечаю через секунду после щелчка.

– Иисусу Христу?

– Нет, сынок… Другому Иисусу. Я говорил тебе сегодня по телефону. Но ты не запомнил.

Он улыбается, я это вижу, хоть и темно. Так, как и должен улыбаться уверенный в себе мужчина пяти с половиной лет. Молодец.

– Другого Иисуса нет, папка. Иисус один.

– Один – это Аллах, сынок.

– Не говори про Аллаха, пап, он плохой. Он наш враг!

– Это тебе кто сказал? В садике?

– Так все говорят!

– Все говорят неправильно. Это вовсе не так. Аллах не плохой. Просто в него верят слишком много непонятных нам людей. Других людей.

– С которыми ты воевал? Которых ты убил целых двенадцать?

– Двенадцать, да. А может быть, и тринадцать…

– Как??? Ты убил еще одного чурку, пап?

– Не называй людей чурками, сынок. Людей надо уважать, кем бы они ни были. Из-за того, что люди не уважали друг друга, их погибло столько, сколько звезд в Млечном пути, и еще столько же, и еще в сто раз больше.

Он несколько секунд молчит, честно пытаясь переварить информацию. Не получается:

– Но они же плохие, пап!

– Они не плохие. Просто другие. Очень непохожие на нас. Нам надо было жить отдельно друг от друга в своих странах, тогда все было бы хорошо. – Я не знаю, радоваться ли, но по всему видно, что тема определения врага интересует Стаса куда больше, чем тема моего ухода. На новость, при одной мысли о произнесении которой у меня весь день сосало под ложечкой, он отреагировал совершенно рядовым вопросом, сменил тему и теперь завелся совсем по другому поводу:

– Но ведь ты их убивал, папка!

Что ответить? Я пробую говорить с ним как со взрослым:

– И ты будешь убивать, если понадобится. Но я очень не хотел бы, чтобы понадобилось.

Я действительно не хотел бы.

– Но для этого, – продолжаю, – перво-наперво надо прекратить называть людей плохими словами. Потому что плохих людей нет. Есть разные люди, которые не должны жить на одной земле. Но это не значит, что кто-то из них плохой, а кто-то хороший.

– А если они меня назовут плохим словом?

– А вот тогда бей, пока не упадут. Или не попросят прощения.

– А как именно они должны просить прощения, чтобы я мог прекратить драку?

Хм, как должны просить прощения… интересный вопрос. Может, когда-нибудь я и расскажу тебе, сынок, как люди просят прощения друг у друга… Знаешь, дорогой сын, когда ты засовываешь просителю в кишку металлический ершик для туалета, или когда ставишь просителя на растяжку почти в шпагат и минут десять, ну или даже пять, окучиваешь по тестикулам, которые ты по-детски называешь яйцами, до той поры, пока кровь не начнет выплескиваться, как сперма, из уретры на окружающих… Обрызгивая мелкой картечью, орошая каплями в лицо как из лейки, за той лишь разницей, что в лейке они из воды и прозрачные… Знаешь, dear son, у тебя только тогда максимально искренне просят прощения. Абсолютно искренне. Но я тебе пока об этом не скажу. Ведь тебе жить еще лет семь до того, как ты узнаешь, что такое сперма.

…Жить… Лет семь…

Это здорово.

– Пока ты не будешь уверен, что не получишь удар сзади, когда простишь и развернешься, чтобы уйти, – выдумываю на ходу более-менее понятное определение. – А чтобы тебе самому никогда не пришлось просить не у кого прощения, запомни еще раз: не смей называть людей чурками, сынок! Не смей.

– Пааааап?? – прерывает он. – А ты зачем этому твоему богу?

В соседней комнате вдруг воцаряется тишина, хотя обычно отход Веры ко сну сопровождается воркующим телевизором, поставленным на sleep mode, и шорохом простыней, слышным из любой точки квартиры. А тут, представляете, такая пауза. Как в старых советских фильмах: даже не знаешь, чем заполнить.

– Видишь ли… Каждому богу нужны друзья и помощники. Без них ему плохо. И вот этот бог, мой бог, – он выбрал в друзья меня. Еще давно, когда тебя не было на свете. А потом притворился мертвым. Зачем, почему? Я не знаю, это он бог, а не я... И мы все зажили так, как будто его никогда и не было… А теперь вот он взял и ожил. И просит всех своих тогдашних друзей ему помочь. Потому что ему очень трудно, а новых друзей у него нет.

Не могу отделаться от чувства, что Вера все это слышит из соседней комнаты. Слишком уж вокруг тихо. Так кажется из-за жары, я знаю. Сорок по Цельсию делают мир подозрительным, заставляет во всем видеть подвох. Но хорошо, что Стас меня прерывает:

– Это как апостол Петр и апостол Павел, да? Друзья Христа?

– Да, сынок. Примерно так.

А дальше происходит то, чего я никак не мог ожидать. Переварив все услышанное, подумав пятилетней головой и поморщив с минуту пятилетний же лоб, Стас отреагировал на новость, с утра заставляющую меня сходить с ума, вот каким образом:

– Вау! – воскликнул он. – Вау. Ты будешь апостолом, папа? Ура! Это так здорово! Урраааа!!! И я смогу всем рассказать об этом в садике?

– Да, сынок. Ты сможешь всем рассказывать об этом в садике, – отвечаю растерянный. А что бы вы сказали на моем месте?