Евангелие от обезьяны

…Бакуганы! Вспомнил: они называются бакуганы.

И знаешь что, умник? Тебе придется рассказать ему прямо сейчас.

…но вы даже не представляете, что такое просидеть современному человеку битый час в абсолютной тишине. Серьезно, мы же отвыкли от тишины, мы просто не знаем, что это такое. Наша тишина, в смысле, городская тишина, – в ней же миллионы звуков. Мы просто привыкли к ним, они сливаются с фоном, срастаются с атмосферой, понимаете? И мы начинаем воспринимать их как тишину. Но это – не тишина.

А в том контейнере была самая настоящая тишина, беззвучие, полное отсутствие шумов. И плюс темнота, представляете? Вакуум, космос, ничто... В какой-то момент мне стало казаться, что я срастаюсь со всем этим, становлюсь частью... не знаю, геологического прошлого, осколком большого взрыва, как-то так. Само понятие «я» начало размываться. Это трудно объяснить, трудно сформулировать. Я как бы все понимал и осознавал, но в то же время чувствовал, что вместо меня существует кто-то другой, и он, этот другой, соединен шлейфом вакуума сразу со всем этим гребанным миром. Я же толком не спал, вы помните? Рядом со мной стреляли и горели, небо сблевывало на город тонны напалма, а меня оставили в непроницаемой темноте и тишине. Наверное, у меня просто начала ехать крыша.

Но... ведь такие штуки, ну, знаете, моменты просветления, – они с нормальной крышей не случаются, правильно? Они как раз и происходят тогда, когда твоя собственная система координат сдвигается к такой-то матери, и ты как бы теряешь ощущение самого себя. Даже не так – ощущение самого себя перестает играть какую-то роль, как частность, теряющая значение, при восприятии общего. Ты есть, но ты не важен. И тогда отпадают все эти собственные навязки, умение видеть своими глазами, слышать своими ушами, тебе просто все это не нужно. Я понял, что чувствую кожей внешний рельеф контейнера, холод стальных деталей кресла, на котором сидел, каждый шов сварки, каждую чешуйку ржавчины. Это было так круто…

И вдруг я понял, что больше не один. Что в контейнере есть кто-то еще. Я начал оглядываться, но что такое оглядываться в полной темноте? Вертишь головой, а перед глазами ни хрена не меняется. Пространство имеет не больше значения, чем ты сам. И вот я сидел, вглядывался, пытался различить движение или еще что-то... и вдруг... это трудно описать, потому что ничего материального в этом не было. Я отчасти увидел, а отчасти почувствовал, как определенная область темноты прямо передо мной начинает уплотняться. И вроде бы она не переставала быть темнотой, но в то же время я ясно различил в ней рожу обезьяны, крайне неприятную, страшную, всю в морщинах, каких-то наростах… И ненастоящую. Как будто ее рисовал Гигер. Не совсем так вот, явно, понимаете, и все равно — то ли потому, что такого уродства просто не может быть на свете, то ли мой мозг неспособен воспринять его существования, – но я как-то понял, что ничего естественного в этой обезьяне нет. А потом я заметил, что у нее из головы, оттуда же, где у меня разъем, что-то торчало, что-то настолько мерзкое, чужое, понимаете, что когда я это увидел, меня чуть не вывернуло наизнанку второй раз за день. Не знаю, как объяснить, как будто длинные сетчатые трубы, набитые насекомыми, и они все время шевелились.

А потом видение исчезло. Но знаете, что самое страшное? Я тогда ни секунды не думал, что это галлюцинация. Ни одной долбанной, мать ее, секунды. Я не знал, что это было, понятия не имел, но точно не галлюцинация. Потом-то все стало ясно, потом-то вообще все встало на свои места. Но в тот момент у меня появилось ощущение, что мой мозг снова подрубили к сети, но не к текстовой программе, а к блоку визуализации, и из каких-то диких глубин сознания, принадлежащих не мне, а каким-то моим потерявшимся во временах пращурам, выползла эта обезьянья рожа... Вот только в интерфейс ее вывел уже не я, а кто-то третий. Кто-то чужой, однако же с легкостью распоряжающийся моим лимбическим архивом.

Все это было не зря. Вроде как знак, понимаете? Такой очевидный маркер направления. Как будто мне показали последний кусок головоломки, ключа, который должен был вырвать из моей памяти составляющие ответа. Будто бы я должен был именно в тот момент все понять.

Вот только я, естественно, ни хрена не понял. Только перепугался до синих кругов на сетчатке. И чуть шею себе не свернул, потому что снова начал вертеть головой и искать эту рожу в темноте...

А теперь, сидя дома и пытаясь в памяти восстановить события, я то и дело вспоминаю один разговор из тех времен, когда все было правильно. Марат как-то начитался вулфовского «Теста», курнул гашиша и его понесло. Он рассказал, что под конец Кизи и его чуваки решили, что надо слезть с кислой и научиться ловить тот же кайф вживую. Без всякого посредничества, понимаете? Ну, без наркотиков. Вроде как наркота открывала окна, и они могли через них видеть, а эти парни решили отыскать двери. Так вот, Марата тогда переклинило на всем этом, да к тому же мы на манифесте нашем были серьезно заморочены. И он все говорил, что может же такое случиться, что вся эта ерунда с разъемами рано или поздно отпадет, станет ненужной, потому что люди научатся выходить на эти самые уровни сознания без всяких проводов. Подключаться к слою существования, где частность и время не имеют значения, есть только память и ощущения. Так вот, к чему я это... Вы будете смеяться, но, похоже, там, в контейнере, у меня получилось. Точнее, не у меня, я-то к этому никаких усилий не прилагал. Это просто случилось. Мои выжженые мозги настроились на какую-то волну, или не знаю, что там было, в общем, поймали сигнал, понимаете? Пробили эту реальность, как скрепка бумагу, и соединили меня с тем местом, где все уже было ясно, предопределено и расписано.

Позже я начал искать в сети соответствия, и вот что выяснилось. Примерно в это же время контейнер должен был пересекать невидимую линию между маяками Хуана Миня. И похоже, я задел эту несуществующую струну и вошел с ней в резонанс.

А потом контейнер дернулся, и я сразу понял, зачем меня пристегнули к этому креслу ремнями. Потому что начало вдруг…

– Ты почему до сих пор не спишь?– захожу издалека.

– Мама сказала, что завтра можно не ходить в садик. Мы пойдем к Отто Иосифовичу. Поэтому я не сплю!

Черт, действительно. Как я мог забыть. Отто Иосифович… Долбанный Азимович.

– И чем вы все время занимались? Небось опять валялись у мамы в кровати и смотрели кино? Я угадал?

– Нет, папа! Я не валяюсь у мамы в кровати. Я мужик!

– А ну-ка посмотри на меня, капитан Врунгель! Глаз-то один желтый!

– Не-е-ет!

– Дааа!!!

– Неее-е-еет… хи-хи… Хватит меня щекотать, папка… Ах-хихи-хи!

– Вас только оставь вдвоем… Эк, я вас! Смотри, как я брови нахмурил!

– Не вижу, пап! Хи-хи-хи! Темно-о-о! аха-ха.

– Лучше признавайся честно: какое кино смотрели?

– «Человек-паук».

– Вот ты и сдал сам себя! Первый, второй или третий?

– Я не сдал, потому что ты ведь уже и так видел, что у меня желтый глаз.

– Видел. Так какого «Человека-паука» смотрели?

– Второго.

– Это там, где Спайди зазнался и стал плохим?

– Нет, там, где он стал плохим – это третий. А во втором он хороший. Сражается с доктором Октопусом. Доктор Октопус толстый. У него щеки, похожие на хомяка. Ты что, забыл? Мы ж с тобой вместе над ним смеялись.

– Я… я не забыл, сынок. Я помню. Как мы. Смеялись. Над доктором Октопусом. – Слова как будто замедляются в моей глотке, я звучу как бобинный магнитофон, у которого придержали руками ведущую бобину – помните, был такой прикол в доперестроечную эпоху, пока все не перешли на кассеты. И мне реально кажется, что мой голос переходит с тенора на растянутый робо-бас: «ссмеййааллиссссь… нннаадддддоктуруммм… октопусссмммм»…

Зажеванная бобина, вот как это называлось.

Хотя мне так только кажется, да. На самом деле я уже продолжаю:

– Но послушай, дружок… Я тебе должен сказать одну важную вещь, хорошо?