Страница 52 из 108
Когда доживаешь до тридцати четырех лет, кажется, что хотя бы с относительной степенью определенности ты можешь прогнозировать реакцию окружающих на свои действия и высказывания. А тут вдруг выясняется, что кишка твоя тонка даже решить задачку начального уровня. «Спрогнозируйте реакцию пятилетнего ребенка на известие, что папа уходит из семьи»… Думаете, вы эту реакцию знаете? Садитесь, кол.
Правильный ответ: реакция наступит потом, когда он вырастет воспитанным женщиной слабаком. Когда будет каждую ночь спрашивать себя, тычась носом в мокрую подушку, чего такого плохого он сделал отцу, чтобы заслужить предательство. И когда, вполне возможно, он вас возненавидит. А пока… Пока садитесь. Кол.
– …Паааап?– доходит наконец до него.
– Да?
– А как же я, пап? Я тоже выбрал тебя в друзья. Помнишь, вы с мамой рассказывали мне, как я сидел на небесах и выбрал вас, чтобы у вас родиться?
– Ну, я же не навсегда ухожу, дружище. Мы с тобой будем видеться, конечно же. Только реже, чем сейчас. И укладывать тебя спать я буду не всегда.
– И все?
– И все.
– Правда-правда?
– Честно-честно.
Снова следует пятисекундная пауза, а потом мой маленький сын, мой дружище, он опять помогает мне, уже в который раз за последние сутки:
– Слушай, пап, – объявляет он, – да это фигня. Подумаешь! Ты и так постоянно задерживаешься на работе и ездишь в командировки. И не укладываешь меня спать. Я-то думал, ты улетишь к своему богу на небо.
– Когда-нибудь мы все туда улетим. Но пока что я ни на какое небо не собираюсь.
– Урраааа!! Раз так, то это будет здорово! Здорово!
– Тогда спокойной ночи?
– Спокойной ночи!
Я целую его в непричесанные вихры и прижимаю к себе, но ненадолго, потому что то же самое с ним делает мать раз по двадцать на дню, а я считаю, что так воспитывать ребенка нельзя, хотя нередко и мне хочется его приласкать. Но нет, нет, злоупотреблять лаской – крамола. Это для слабаков, сынок. А ты у меня сильный парень.
Встаю и направляюсь к выходу, зная, что потом приду к другой двери, за которой меня будет ждать разговор не менее серьезный. Впрочем, уже в самом конце, когда дверь почти закрыта и полоска света из щели становится резкой, как нож, Стас на несколько секунд его отсрочивает:
– А кстати, папка. Когда я врал, как ты смог увидеть, что у меня желтый глаз, ведь было уже темно?
– Спи, балда! – говорю, радуясь, что свет и впрямь выключен. Потому что иначе Стас, которого я стараюсь воспитывать стойким оловянным солдатиком, увидел бы позорную картину: как по щекам его отца, крутого Уокера, убившего не то двенадцать, не то тринадцать чурок, уже во второй раз за день текут совсем не мужские слезы.
Просто когда я обнимал его на прощание, я нащупал под его подушкой, куда он прячет на ночь самое дорогое, три твердых комочка. Мне не понадобилось включать свет, чтобы понять на ощупь: это были Лиззи, Сардж и «Феррари».
…так, словно контейнер был спичечным коробком, и кто-то огромный привычно встряхнул его, чтобы проверить, остались там спички или нет. Не пристегнись я – переломал бы себе все кости. Но у Эль Лобо все предусмотрено, эти парни ничего не пускают на самотек. Единственная проблема, как выяснилось, состояла в том, что я не очень хорошо переношу качку. Меня начало мутить, да так, что я и думать забыл про видения. Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы тот, кто откроет контейнер за забором христианской локалки, не обнаружил меня с ног до головы залитого собственными рвотными массами. Я предполагаю, что контейнер поднимали на огромном рельсовом кране, чтобы погрузить на грузовик.
Потом качка прекратилась, и весь контейнер начал вибрировать. Грузовик поехал. А я – вымотанный, зарядка на последнем делении, сердце сбоит, на лбу холодный пот. Но главное – усталость, она была просто тотальной. Я и сам не заметил, как выключился. Уснул. Кто-то там, сверху, тот самый, огромный, убедившись, что коробок не пуст, выдернул мой штекер, и я отхватил жесткий и бескомпромиссный дисконнект. И слава Богу. Кто его знает, выдержали бы мои мозги и дальше, если бы им не дали отдохнуть?
В результате я проспал всю оставшуюся часть пути.
Грузовой распределитель в христианской локалке оказался огромным ангаром из гофрированного железа с лампами-прожекторами под потолком. Вот они-то меня и разбудили.
Человека, который открыл контейнер, я толком не разглядел, он стоял в ослепительном квадрате: нечеткий темный силуэт. Он бегло осмотрел меня, сунул в мою руку пластиковую карточку и растворился в свете. Я не знаю, кто он, и, надеюсь, не узнаю уже никогда. Еще одно звено в цепи событий, необходимая случайность, предусмотренная двумя братами-акробатами, которые, по сути, и сами случайны в этой истории поиска хохочущего бога. Да и кто я сам? Разве не предопределенная случайность, бегущая по ариадниной нити предопределения, закономерности, судьбы? Трудно не верить во всю эту чушь, когда шагаешь по страницам евангелия, втаптывая буквы в экран монитора. Очень трудно.
Я посидел в контейнере, пока глаза привыкали к свету, а когда вышел, никого уже не было. Только эти рифленые коробки по четыре штуки одна на другой, мертвое хранилище искусственных атрибутов жизни, заставляющих людей чувствовать себя живыми, как будто дело не в токе крови и не в сердечных ритмах.
Я пошел по коридору между контейнерами, и каждый мой шаг испуганным эхом бился в плотно смеженные веки стальных уродов. Им не было дела до меня, они переваривали в своих желудках системные блоки, одежду, офисные кресла и пустоту. Здесь бежал желудочный сок самой жизни, по крайней мере, той, в которую верили сами люди. А кто я такой, чтобы быть заметнее атрибутов веры?
Я дошел до автоматической проходной со стальной дверью цвета гниющего дерева, приложил карточку к серому гробику считывателя, дверь открылась, и я оказался на территории христиан. Легко. Как будто к себе в подъезд зашел.
Когда я выходил из ангара грузового терминала, ударили колокола, призывающие к вечерней службе. Я поднял голову и долго стоял, глядя в серое небо, с легким синим отливом ранних вечерних сумерек. Было пугающе тихо, ни ветра, ни гудения мошкары, ни звука человеческой жизнедеятельности. Странное ощущение, кинематографическое, не настоящее.
Грузовой терминал располагался в районе бывшей станции метро «Улица Подбельского», то есть в самых натуральных христианских трущобах, по сравнению с которыми даже муслимовское Бирюлево кажется всего лишь задворками империи. Все эти хрущевки, овощебазы, гаражные комплексы чуть ли не воротами на центральные улицы, серые столбы, покрашенные так, чтобы рельеф выдавал спрятанную под краской ржавчину. Гнетущее ощущение. Кажется, что это место не изменилось ни на один оттенок серого с тех пор, как здесь впервые положили асфальт. Как забальзамированный труп, оно сохранило каждую трещинку в стене, каждый провисающий провод, каждый неработающий светофор. Словно экспонат, к которому должны будут приходить поколения равнодушных зомби-люмпенов, и исходящий трупным запахом экскурсовод станет бормотать им: «Так есть, так было и так будет…»
Я понятия не имел, куда идти. Станцию метро после войны так и не открыли. Как тут транспорт ходит, я и не знал никогда, а народу на улице не наблюдалось. Как будто вымерли. Семь часов вечера, столичный район. И никого... Ну ладно, ОК, пусть большинство людей были в церкви на вечерней службе, но не все же! Да еще этот инфернальный колокольный звон под облаками, словно со всех сторон сразу.
Тогда я осмотрелся и пошел по дороге в ту сторону, где было вроде как светлее. За пятнадцать минут пути меня обогнала всего одна машина — грузовая «газель» с грязным синим тентом, на котором остроумный оригинал написал: «Помой меня и покайся, ибо грешен есмь!»
В конце концов я вышел на какую-то площадь, нашел стоянку такси. Четыре машины с сонными водителями, плоть от плоти места и времени. Этот район действовал мне на нервы, так что я даже не торговался. Согласился на первую же сумму, названную краснолицым бомбилой в застиранной майке «Кельвин Кляйн». Мне казалось, что еще секунда – и я врасту в эту вечность, словно осколок бутылочного стекла, впаянный в грязный потрескавшийся асфальт, или масляный развод на стекле давно немытых окон, или минута времени, переливающегося из пустого вчера в порожнее завтра. Гребанная бесконечность, я не представляю, как жить в ней и не сходить с ума. Или не превращаться в равнодушного зомби.