Евангелие от обезьяны

Но теперь это уже неважно. Я потерял почти все, что мог потерять, и мне даже стыдиться уже нечего...

Все произошло через несколько месяцев после того, как Нико ушла от меня. Я так и не позвонил ей, а она, разумеется, не позвонила мне. Но я всегда смутно ощущал ее присутствие. Я знал, что она где-то есть, и знать это было для меня важно.

Однажды меня пригласили в Токио, я уже рассказывал о той поездке. Как героя Мюррея из «Трудностей перевода», да? Я просидел в Токио… наверное, недели три. Может, четыре, не помню. Азимут уже свалил оттуда, а меня держали, таскали на всякие местные тусовки. Да я в общем-то был не против, платили неплохо, и сам город мне всегда нравился. Говорят, после землетрясения и переноса столицы Токио уже совсем не тот... Впрочем, весь мир уже не тот, так что жалеть о моем городе в духе Мюррея глупо. Прошлое скончалось, обильно орошая кровью будущее, да и черт с ним.

Когда я вернулся, меня встретил Марат на своем бэтмобиле – у него тогда был старый «Москвич» цвета яишницы, дело, понятно, было до войны – и рассказал про одну вечеринку. Такой, знаете, рейв на пароходе по Москве-реке. Марат сказал, что там будут многие из тусовки, а у меня после Токио были деньги, и я подумал, почему бы, черт возьми, и нет. И мы поехали.

К слову, это было самое стильное появление в тот вечер, потому что на причале стояли все эти «Феррари», «Мустанги» и двухместные «Ягуары». И тут мы подкатываем на раздолбанном желтом «Москвиче». Представьте эту картинку. Черт, нас даже не хотели пускать на стоянку. Это было круто.

И вот мы поднимаемся на палубу, пароход отчаливает, а у меня такое непонятное ощущение, знаете... Мне все время кажется, что ребята как-то странно на меня смотрят и говорят со мной как-то натянуто.

Сначала я думал, что мы просто слишком долго не общались, и все дело в этом, но потом… Потом какой-то парнишка, не из старой тусовки, я вообще его первый раз видел, сказал, что здесь Азимут. И черт побери, он говорил о нем как о своем герое. Но дело не в этом. Он сказал, что Азимут пришел с какой-то новой телкой, и что это просто отпад, что он никогда таких не видел, но Азимут же крутой, мать его, Азимуту как раз такие телки и дают, и тот как раз завалил ее в каюте на второй палубе, и даже дверь не закрыл, и она орет так, что глушит музыку. И бла-бла-бла, ну вы понимаете, как он это говорил, взахлеб, полпалубы слюной залил, чуть ли не закатывал глаза. Мелкий ублюдок мог говорить об этом часами, это было видно, он смаковал все, что касается Азимута.

Но я заметил еще кое-что. Я заметил, как изменились лица ребят, моих ребят, тех, которых я знал тысячу лет, – и вот они больше не смотрели на меня. Я больше не видел их глаз. Они все отводили глаза, вот что произошло.

И я спросил этого мелкого, что там за телка с Азимутом, но тут встряла Мазила. Та самая Мазила, она сказала, к черту это все, не надо, дружище, тебе это ни к чему. Но я уже все понял. Я понял, кого завалил Азимут в каюте с незакрытой дверью.

И вот тут я облажался. Тут-то я и влез в это дерьмо. По самые, мать их, уши.

Я пошел туда, понимаете? Меня пытались удержать, но я все равно пошел туда.

А дверь и правда была открыта. Это же Азимут, он же всегда все делал напоказ, шоу и апломб. Шоу маст гоу он всегда и при любой погоде. И, конечно, Нико была там, она скакала на нем, как озверевшая сучка, которую не выпускали из клетки несколько лет. А он держал ее за волосы и что-то орал, и все время бил ее. По щекам, по заднице, по груди, не просто шлепал, он реально ее лупил. Но ей это нравилось, она заводилась еще сильнее, и ведь это не он был сверху, это она позволяла делать с собой все то дерьмо, и скакала, как последняя шлюха! Орала, чтобы он не останавливался, визжала...

А я смотрел. Я не мог пошевелиться, не мог уйти. Я смотрел на это, понимаете…

И не мог поверить. Ведь это же была моя Нико. Моя, мать вашу, Нико! Я думал, что сдохну прямо там, но не мог даже сдохнуть. Вообще ничего не мог, только стоять и смотреть, как девчонку, которую я любил, которую почти боготворил, жестко ебут как последнюю блядь с Ленинградки, а она не против, ей это нравится.

И я заплакал. Вот так вот. Я просто заплакал, как ребенок, который вдруг понял, что мир намного грязнее, чем казалось из окна.

Мимо ходили какие-то люди, они смеялись. Не знаю, надо мной или нет, наверное, они даже лица моего не видели. Но мне казалось, что смеются именно надо мной. Весь этот драный пароход заразился вирусом смеха, который распространял вокруг себя Азимут. Даже когда не смеялся сам, даже когда трахал мою любимую.

...А потом в какой-то момент я перестал смотреть на скачущую Нико и встретился глазами с Азимутом. Да, люди, да, он видел меня, вот он-то как раз все время меня видел. Но не остановился. Нет, он не смеялся, но он видел. И продолжал…

Я отвернулся и смог уйти. Каким-то чудом... Не помню, как все произошло дальше. Я пил все, до чего мог дотянуться, и был уже в состоянии невесомости, когда какая-то телка протянула мне колеса. Без маркировки, просто две капсулы на ладони. Все расплывалось перед глазами, и я даже не спросил, что это такое. Я просто закинул их в рот и запил из ее же стакана. А потом спросил, есть ли у нее еще, и она сказала, что есть…

Я до сих пор не знаю, что это было. И сколько я закинул, тоже не знаю. Но очнулся я только через несколько дней в больнице. И на какое-то время, на два или три дня, обо мне снова заговорил весь мир. Ну, как же, знаменитый писатель-Разъемщик едва не откинулся от ядерного овердоза. Такое не может остаться незамеченным.

Вот так. Я выжег себе мозг, у меня было разбито сердце, а потом, на том пароходе, меня растоптали окончательно. И сделали это безжалостно, жестоко и под общий смех.

Так вот, это было нечестно. Это до сих пор нечестно! Это невыносимо больно. Так не должно быть, так нельзя поступать ни с кем и никогда. Но, видите ли, в чем дело, – со мной именно так и поступили.

Потом… Я жил в каком-то полусне почти полгода. Много пил. Я всегда любил выпить, но тогда было иначе. Тогда я просто пытался размыть этот мир, так, чтобы в нем не осталось четких деталей.

И знаете, что меня вытащило? Однажды пришел Марат и сказал, что надо прекращать. Я был в дымину пьяный и начал плакаться ему в жилетку. Классический слезливый гон упитого человека. Я вывалил ему все это, ныл, что так не честно, что меня обманули, что Нико оказалась обыкновенной блядью, а я так ее любил. И тогда Марат сказал, что если бы она была обыкновенной блядью, то Азимут кинул бы ее после того рейва. Ведь это Азимут, он использовал вещи и людей, юзал их, а потом просто избавлялся. Но Азимут все еще был с Нико. Впервые за то время, что я знал этого ублюдка, он не избавился от кого-то. Они все еще были вместе. Все эти полгода.

И меня это успокоило. Не знаю почему, наверное, тот факт, что Азимут отнесся к Нико не как к чему-то одноразовому, поставил все на свои места. Он не был мною, и то, что происходило между ними, не было похоже на то, что происходило между нами с Нико. Наверное, там было иначе, может быть грязнее, а может быть наоборот, может, я просто не могу понять этого, но все-таки она не была для него транзитной точкой. Нико значила что-то для Азимута, что-то важное. И это для человека, который всегда считал себя центром вселенной, понимаете?

А знаете почему? Потому что это была Нико. Святая, или опустившаяся, любая – это была Нико.

И я ее простил. Именно тогда я окончательно с ней расстался, отпустил от себя, осознал, что в моей жизни ее больше не будет.

Я не смог сделать только одного – простить Азимута. За тот взгляд из-за открытой двери каюты. Все остальное потом нарастало, но в центре был именно этот взгляд.

Когда я проснулся в темноте контейнера, от моих сомнений не осталось ни следа. Я понял, что теперь сам строю этот долбанный мост и смогу дотянуть его до Азимута. А если в последний момент рука дрогнет, мне есть что вспомнить. Я выстрелю, и буду стрелять не в постаревшего мессию, к черту все это дерьмо. Я буду стрелять в человека, наблюдающего за мной из-за открытой двери каюты. Держащего за волосы мою любимую. Бьющую ее по лицу и по груди. Сделавшего ее такой счастливой. И растоптавшего во мне остатки самоуважения.