Евангелие от обезьяны

– Лина, – говорю ей, сжимая свободную от сигареты ладошку меж двух своих лап, – милая, дорогая девочка Лина, младшая сестренка бедолаги Бара. Где ты работаешь?

– Танцую, – отвечает, затягиваясь. Стандартный ответ клубной профурсетки. Иного я и не ожидал.

– А Бар… Рефкат… он что же… Могу я ему позвонить?

– Можешь. Но смысла в этом не будет. Он попросту не возьмет трубку. Да и не знаю я, остался ли у него до сих пор телефон. Зачем его оплачивать, если все равно не можешь ни с кем по нему говорить.

– Ты хочешь сказать, что он как бы не совсем здоров?

Она делано усмехается; ее улыбка кажется мне похожей на конвульсии больной и усохшей, но все никак не умирающей старухи. Так, словно вся Линина блядско-ангельская внешность – на самом деле продукт деятельности элитного пластического хирурга или злого гения-токсидермиста. Улыбается кукольная оболочка-суррогат, а внутри под кожей – восемьдесят пять лет сморщившегося цинизма, которому уже незачем жить, потому что он давно все про всех знает… Странное чувство.

– Я хочу сказать, Алекс, что мой брат – насквозь больной человек, аутист, полностью потерявший связь с миром и разучившийся даже вытирать собственную задницу. Единственное, что он способен делать – это печатать на ноутбуке. Насколько я понимаю, только этим он и занимается последние несколько лет. Круглые сутки, с утра и до утра. За ним кто-то ухаживает – какой-то его старый друг и какие-то социальные работники. Он живет вcвоей квартире, которую успел купить на гонорары за книгу до того, как окончательно поехал головой. Выходил он из нее последний раз, по-моему, года три назад. Вот все, что я о нем знаю… Ну и еще… и еще знаю, что жить ему осталось недолго. Врач сказал, разрушение мозговых клеток необратимо.

Меж тем за соседней стеной разгорается довольно интенсивная случка, и не реагировать на ее звуки становится все труднее. Парочка приматов, давеча припавших спьяну на нашу дверь, раззадорилась и резвится вовсю, перемежая всхлипы и вздохи с обкурочными смешками. Приходится признать невероятное, но очевидное: помимо экономии на шконках, правильный пацан Небойша, широкая сербская душа, не чужд и экономии на стенках. Все говорит о том, что король вечеринок не побрезговал опуститься до гипсокартона; это низводит секс в одном из лучших (по мнению критиков) клубов Москвы до стебного уровня студенческого общежития из «Двенадцати стульев». Однако же примечательно, что никто до сих пор об этом нигде не написал. Видимо, на ублажении журналистов Миятович, в отличие от стройматериалов, не экономил.

– Вот ведь отжигают люди, – констатирую, потому как совсем не замечать такого саундтрека было бы совсем уж по-интеллигентски, все равно что проигнорировать на званом английском ужине громкий метеоризм одного из гостей во время произнесения тоста. – Послушай, Лина… Твой брат, еще когда был нормальным, рассказывал тебе про Азимута?

Она затягивается, выдыхает терпкий дым и тушит обмусоленную помадой сигарету о пепельницу с красной ягодой и логотипом KALINA MOSCOW.

– Ну как же он мог не рассказывать мне про Азимута? Он рассказывал про него не только мне, но и вообще всем. Потому что Азимут его натурально бесил. Мой брат был единственным, кто никогда не велся на все эти разговоры о том, что якобы Азимут – это, типа, новый Христос. Наоборот, он всегда считал его полным мудаком. У него была куча баек про то, как Азимут опился одеколона с портвейном там-то, обкурился до комы в гостях у такого-то, упал пьяный в помойку, бегал по чьей-то даче с голой задницей, уснул на девушке, вырвал себе на новый свитер… Я серьезно, он даже при мне все это рассказывал, хотя в остальных случаях всегда берег мои уши и гадостей при ребенке не произносил. Но вот этих, про Азимовича, грязных баек у него были сотни. Он как будто специально собирал их. Я теперь думаю – возможно, он их вообще сочинял, чтобы опустить Азимута ну совсем уже ниже плинтуса.

– Ну это вряд ли, Лина. Поверь: этот мессия и вправду был несколько, ну, как тебе сказать… несколько в большей степени, чем остальные пророки, подвержен чисто земным слабостям. – На самом деле я и сам мог бы рассказать об Азимовиче добрую сотню подобных баек, но делать этого, конечно же, не буду: апостолы так не поступают. – Например, как-то раз его несли с какой-то тусовки пьяного в доску, а он вдруг открыл один глаз и заорал как резаный: «Я все могу терпеть, но это…»

– «Я хочу отлить!» – улыбается Лина, и это снова улыбка не шлюхи, но девчонки, которая искренне любит своего чокнутого братца и наизусть знает все глупые приколы из его такой же глупой молодости. – Его несли не с тусовки, а на тусовку. Он еще даже не успел дойти до вечеринки, а уже напился как сапожник. Причем нес его сам Рефкат.

Ну наконец-то. Азимович, дружище. Под аккомпанемент подходящей к апогею секс-баталии за гипсокартонной стеной я к исходу трудного дня получаю повод для пошловатого тоста:

– Давай выпьем, Лина, за воспоминания, которые заставляют нас улыбаться.

– Давай!

– ай! Ай! АААаааайййй! – вторит, скуля, осеменяемая дурилка из-за условной гипсостенки.

– Пусть нам всегда будет так же хорошо, как нашим соседям! – ору так, чтобы они услышали.

Мы чокаемся, а потом, дабы не ехать на ночь глядя к шизанутому глупцу со скукожившимся мозгом, я на всякий случай спрашиваю ее, не в курсе ли часом она, где проходила та самая тусовка. Но нет – она, к сожалению, не помнит; впрочем, если вдруг вспомнит, то обязательно мне позвонит. Оставляя ей визитку с кондовым советским логотипом журнала «Колеса», я чувствую себя частным сыщиком из книжек Эрла Стенли Гарднера или Микки Спиллейна. Помните, выходил такой трэш в семидесятые годы в серии «Современный американский детектив».

Я расплачиваюсь за выпивку. Количество декадентски подрыгивающихся тел в «Калине Москоу» к полуночи приближается к критическому, после которого следует стадия «не комильфо» и соответствующее отношение к клубу, сопровождающееся переводом последнего на пару позиций вниз в табели о рангах. Небойша Миятович меня вообще разочаровал. Впрочем, не могу сказать, что я когда-либо был очарован местами общественного самозабвения, созданными для позитивной ассимиляции человека с обезьяной. Война ничему не научила людей. Держу пари, каждая из этих трясущих чреслами рептилий на ней потеряла не одного близкого; но серьезнее от этого никто из них не стал. Они по-прежнему платят немалые деньги за возможность оскотиниться, познать upper point гедонизма, когда кроме примитивных наслаждений для тебя не существует ничего вообще, и, потеряв человеческое лицо, заняться тупым животным сексом – вроде того, который практиковала обкуренная парочка придурков в соседней от нас факинг-рум.

Однако не будем. Ладно. Это личное.

Мы выходим, наконец, на улицу. Мне хочется облегченно вздохнуть, но облегченно вздохнуть не удается, потому что дышать по-прежнему трудно. Горячий парилочный воздух обволакивает легкие прогорклым войлоком, несмотря на двенадцатый час ночи, а смрад горящих торфяников выжимает из этого войлока остатки кислорода. Похоже, звезда по имени Солнце и впрямь стала за эти дни на пару-тройку световых лет ближе к человечеству, а нейтрино в земной подкорке вот-вот закипят, как в фильме «2012».

О, этот чертов раскаленный воздух. Верите вы или нет – еще ничто в жизни не давало мне такого четкого ощущения безысходности. Этот раскаленный воздух – ведь это именно то, от чего никогда не уйдешь, пока оно не решит уйти само.

Желтый «Форд-фокус» с таксомоторными шашечками по бортам увозит Лину, бывшего ангела, в горячий, пропитанный гарью туман. Я надеюсь, это не базовая версия, и в машине есть кондиционер. В противном случае мне будет трудно отделаться от чувства вины за то, что я не отвез даму домой на «Яге». Но, как это ни цинично, «Яга» нужна мне для других целей: вбиваю в сенсорный навигатор адрес, названный Линой, нахожу Yellow Trip на какой-то из радиостанций и лечу.

…вот говорят, что со временем мир становится черно-белым. Ну так вот, это неправда. Это охренительное заблуждение, потому что на самом деле черно-белым мир был тогда. В молодости. Да, он был цветным, он был ярким, он исходил миллионом оттенков, как лучшая фантазия в жанре ЛСД-трипа. Но при этом он был черно-белым, вот такой вот парадокс. Потому что тогда все было просто, понимаете? Все эти краски делились на два полюса: да или нет, в кайф или не в кайф, интересно или не интересно… Честно или не честно. И вот тут я облажался, братцы, облажался так, что даже вспоминать тошно. С этим вот «честно или не честно» я так влип, что до сих пор не могу об этом думать спокойно, меня начинает трясти. Я влез в дерьмо по самые долбанные уши.