Евангелие от обезьяны

Теперь-то человечеству понятно, что мозг усох не у одного только Бара, а вообще у всех Разъемщиков, кроме Азимовича – просто у кого-то раньше, у кого-то позже. Как бы то ни было, с тех самых единичных вспышек в середине девяностых из-под пера, кисти или смычка этих бедолаг ничего путного так и не вышло. Чокнутого профессора Героняна a.k.a. Героин, придумавшего операции по вживлению разъемов в мозги, за опыты над людьми, разумеется, посадили; а о его подопытных кроликах попросту забыли, оставив их с протянутыми лапками где-то на темных обочинах истории хайтека. Грустно.

– Боже мой… Боже мой! – причитаю, копошась уже глубоко под Agent Provocateur. – А я, веришь ли, никогда даже и не знал, что старину Бара зовут Рефкатом.

– Никто не знал. И даже книжку свою он издал под псевдонимом, – отвечает она, изгибаясь. Голос по профессиональной привычке тут же становится похабным и томным. Это смешно диссонирует со смыслом произносимых слов; смешно настолько, что надо прерваться.

– Ты вроде как хотела выпить? Нам следует выпить за твоего брата, красавица.

Звоню в звонок у изголовья шконки; официант с меню тут как тут. Я заказываю Лине весьма недешевый бокал «Вдовы Клико», а себе – сто пятьдесят Jim Beam’а с брусничным морсом (не смешивая) и льдом (в отдельной таре). Лед пойдет, конечно же, только в морс. Бросить лед в бурбон – все равно что разбавить его водой: преступление против искусства.

Закрывая дверь за официантом, я на сей раз не забываю повернуть ручку в положение Closed. Последующие пятнадцать минут я посвящаю супружеской измене – одной из лучших, что у меня были. Ядреной, тугой и вкусной. Сдобренной ностальгией, освященной неслучайностью встречи и облагороженной незримым присутствием высшего смысла.

Безусловно, я не строю иллюзий и понимаю, что трахаю овцу, давшую мне из примитивного расчета (и футбольные фанаты, болеющие против дагестанского клуба «Анжи», сейчас имеют полное основание обзывать меня овцеёбом). И все же она чертовски красива, а я никогда не отрицал истины «слаб человек». Да, слаб. Причем чаще всего на передок.

Когда халдей приходит с заказом, мы полулежим, уже одетые, на разных концах шконки и болтаем о ее несчастном братце. О-ооо, эти задушевные разговоры после секса.

– Знаешь, у нас с ним отношения потом не сложились. Он думал только о себе и своих книгах. А я после смерти родителей осталась совсем одна, понимаешь? Папа с мамой у нас разбились на машине вскоре после войны, погибли в один день… мне не было еще и четырнадцати. Ты представляешь, у меня был уже второй размер и все мне давали восемнадцать, клеились взрослые мужики... Но на деле мне не было и четырнадцати. Рефкат был единственным из моих родных, кто остался тогда в живых. Потому что остальные умерли еще раньше, не пережили войну.

С той, другой, наружной стороны, где беснующиеся под жуткий кабацкий трэш потные человекоподобные тела исходят дымящимся через поры фенамином, амфетамином, лизергином и коксом, – с той самой стороны, безмерно далекой от моей молодости и детства моей визави, на нашу дверь под девичий смех падает что-то тяжелое, похожее на в хлам обторченное тело. Тело изрекает «Блядь» ломающимся подростковым голосом, что заставляет спутницу зайтись в новом припадке хохота. Парочка из соседней факинг-рум. Клубные придурки, не умеющие даже добраться до ложа без приключений. Зато, похоже, умеющие вымутить хороший канабис: смех уже хоровой и поистине инфернальный, такой, как будто за дверью ссорится стадо гиен из мультика Lion King. Который Лина, конечно же, смотрела, когда была семилетним ангелом.

Возможно, она даже собирала наклейки с Симбой, Налой, Тимоном и Пумбой, которых нужно было наклеивать на холодильник, если, конечно, не возражали мама с папой, тогда еще живые. Еще молодые, красивые и улыбающиеся под выученные ради ребенка непонятные слова – «Акуна матата»…

– Лин?

– Да?

– Ты в детстве смотрела мультик «Король-лев»?

– Нет, не смотрела. Ты к чему?

– Ни к чему. Продолжай.

– Рефкат был ранним ребенком, а я поздним, – продолжает шлюха. – Он был старше меня на семнадцать лет. Мы с ним очень любили друг друга, пока я была маленькой. Лет до пяти я вообще считала его кем-то типа второго папы. Но после всей этой истории с Азимутом что-то треснуло. Он как раз в тот момент и начал сходить с ума. Замыкаться в себе и в своем компьютере. Как бы тебе объяснить? у него глаза начали стекленеть, понимаешь, да? Сначала изредка, потом чаще, а потом я вообще забыла, какими были его настоящие глаза. Плачешь у него на коленях, говоришь, просишь совета, как в детстве… И тут вдруг осознаешь, что он, на самом деле, одной рукой тебя гладит по голове, а другой печатает на этом своем ноутбуке, выглядывает у тебя из-за плеча и печатает. Вводит какие-то буковки… И такие стеклянные глаза, как у робота. Смотрит ими на тебя и не видит. И с каждым разом это повторяется все чаще. А потом, уже после того, как папа с мамой погибли… а потом они сделались такими навсегда, его глаза, понимаешь?

Не понимаю. Извини, детка, но – не понимаю. Все это ушло далеко… чертовски далеко. Я уже забыл, как выглядят и ведут себя непризнанные гении; не обессудь. Хотя когда-то большинство моих знакомых смотрели на меня и окружающих именно такими – стеклянными, как у робота – глазами. По разным причинам – в основном связанным с наркотиками, но все-таки разным; и каждая из этих причин была по-своему прекрасной, веришь ты или нет… Но то было давно, с мудаковатой мудростью старика вдруг осознаю я. Просто долбанный, мать его, ужас как давно. Так что я не могу, я не буду объяснять это тебе, девочка. Зачем???

И я не объясняю. Я просто выкашливаю неожиданно пересохшим голосом:

– Продолжай.

И она продолжает (она бы и так продолжила):

– Я еще какое-то время ходила к нему, приносила продукты, навещала. Пыталась говорить… пока не осознала, что он вообще не понимает, о чем я. И… И тогда… Тогда ходить к нему перестала.

На щеках Лины через неплохую, почти элитную косметику проступает румянец, и мне кажется, что лицо куртизанки на пару секунд превращается в дивный призрак из прошлого, трогательный фантом. В кинохронику, снятую на любительскую камеру: без звука и с черными точками-запятыми на каждом кадре. В забытый всеми фильм, который сейчас даже не на чем посмотреть, потому как кинопроекторы «Русь» под любительские восьмимиллиметровые ленты еще в начале девяностых сняли с производства, а теперь так мир и вовсе безвозвратно перешел на цифру, – фильм о настоящей, неискупимой обиде маленькой девочки. О честном горе брошенного олененка (в детстве ни кошек, ни лошадей еще нет), каким я его запомнил двенадцать лет назад. Одного из лучших созданий Бога – какой бы пророк ни представлял его интересы на Земле в тот момент времени.

Но глюк длится недолго. Мне тридцать четыре, и я давно миновал возраст, когда шлюх воспринимаешь в романтическом флере. За годы разочарований в природе человечества я, к огромному своему сожалению, четко уяснил банальное, но верное: шлюха – это просто шлюха и никто более. Даже если когда-то она была маленькой девочкой.

– Это, конечно же, все из-за того эксперимента, я знаю, – разглагольствует шлюха и никто более, по шарам которой уже в общем-то неплохо вдарили пары «Вдовы Клико». – Он, несчастный дурак, вообще всю жизнь ставил на себе эксперименты. Но знаешь… еще до этого, до того, как он превратился в сомнамбулу… Он ведь довольно много заработал на этой своей книжке, ты в курсе? Ее перевели на десять или двенадцать языков, все время были какие-то допечатки, перепечатки, я не знаю. А я осталась одна, совсем одна… Он, взрослый и тогда еще не совсем сумасшедший человек, мог бы дать мне хотя бы пару копеек, ведь правильно? А он этого не сделал ни разу. Ни одного, сука, разу.

Она закуривает какую-то тонкую сигарету с белым фильтром – из тех, что расфасованы по квадратным, а не плоским, пачкам, стилизованным под парфюм, и стоят почти столько же. Все потихоньку становится на свои места: в обиде брошенного олененка нарисовался материальный аспект. Нельзя все-таки недооценивать прозу мира.