Евангелие от обезьяны

– Я серьезно.

– Я тоже. Азимут умер и, судя по тому, что потом началось, попал далеко не в рай. Я собственными глазами видел, как его пристрелили, и мне пока никто не доказал обратное. Плевать, что где пишут.

– Да уж, – не к месту произносит молодой алкоголик из женского журнала Plaza, имя которого я никак не могу запомнить, хотя пью с ним уже раз десятый. – Чувак, по ходу, довел мир до Третьей мировой и слинял. Это чистый ад, к бабке не ходи. Куда там Гитлеру с его двадцатью миллионами…

– Я хочу взять у него интервью! – рявкает Эраст, стуча ладошкой по столешнице и не обращая на оратора ни малейшего внимания. Парень, уже пожалевший, что выступил, смущенно замолкает; я отвечаю:

– Ты можешь без проблем его найти, Пороков. Просто возьми и умри. Уверен, ты попадешь туда же, куда и он.

– Хватит прикалываться! – вдруг вклинивается в разговор Кротов, жалостливо сверкая в мою сторону оливками оплывших глаз из-под седеющих кустистых бровей; я пытаюсь представить себе, как этот Вий будет косить под арт-директора в элитном кабаке с юной моделью, и не могу без смеха. – Человек тебя просит, а ты…

– Я понимаю твое желание подмазаться к Эрасту, Андрей Петрович. Но если ты думаешь, что он способен скинуть тебе пол-литра за поддержку, ты ошибаешься. Это не тот человек. Не того поля…

– Нет, ну а что ты так в штыки-то? – В полку поддерживающих Эраста (наверняка проставившего сегодняшний Ballentine’s, иначе за что его поддерживать?) теперь прибыло и в лице Воротынцева.

– А ччттоо вшшшки-то? – поддакивает уже совершенно пьяный Толя Болдырев, и мне в первый раз в жизни не хочется его убить, потому что он похож на человека, у которого растоптали мечту. Все-таки парень с его нетронутым пионерским мировосприятием должен сначала провести первый тест-драйв, и лишь потом приобрести привычку оскотиниваться в говно.

– Блин, парни, это что, вселенский заговор? – пытаюсь возмутиться.

– Я вполне серьезно, Алекс, – продолжает воодушевленный поддержкой Пороков. То, что назван я по имени, а не по фамилии, заставляет думать, что он и впрямь не шутит; а что, с него станется. – У нас есть рубрика «Интервью со звездой».

– В вашей рубрике «Интервью со звездой» обычно бывают либо спившиеся советские рокеры, либо, наоборот, молодые пидоры, которых американские кинокритики пару раз обозвали секс-символами. Я знаю, я эту рубрику читал. При чем же тут Азимович? Даже если бы он был жив, это слишком серьезный для вас персонаж. И к тому же не ваш формат. Сначала добейтесь права брать интервью хотя бы у президентов, как Rolling Stone.

– Так вот потому-то они и берут интервью у всяких придурков, что нормальные люди им не дают! – вступается Воротынцев. – Я помню «Гедонист» восьмилетней давности. Вот это был журнал! Там было что читать! А сейчас одни сиськи. У меня все друзья тогда читали «Гедонист», а теперь они говорят, что «Гедонист» – это полное говно. А все потому, что его сторонятся нормальные личности. И такие, как ты, Алекс, не делают ничего, чтобы изменить ситуацию. Ни-че-го! Хотя могли бы.

Я давно уже заметил: раз Воротынцев начал вспоминать былую славу журнала «Гедонист», значит, он уже пьян в доску. Знаете, есть такие люди, счастливчики. Они даже в последней вертикальной стадии могут ходить без помощи стен, смотреть на вас не закатывая глаз и не заплетать язык при разговоре; единственным индикатором полукоматозного состояния у них является какая-нибудь мелочь, фишка – вроде вот этого плача по прошлому «Гедониста» у Воротынцева. Затянул эту песню – следующей стадией будет уже горизонтальная, падение крестом: это как пить дать.

Что же до симпатий воротынцевских друзей к печатным изданиям, то они мне неведомы и, более того, безразличны. Но есть у меня стойкое подозрение, что ни восемь, ни десять, ни пятнадцать лет назад журнал «Гедонист» умнее не был. А вот друзья Воротынцева глупцами, читающими всякую гламурную шелуху, быть могли вполне. И, скорее всего, были.

Я предпочитаю, однако, не лезть в дебри:

– Хорошо, Воротынцев. Я согласен взять на себя добровольные обязательства по вытаскиванию дружественного издания «Гедонист» из дерьма, ладно. Но о чем мы сейчас говорим, если никакого Азимовича не нашли? В любом случае, у Эрика есть товарищи-онисты. Вот пусть они ему и свистнут, когда найдут. Пускай по старой памяти выделят ему часик-другой в подвалах Лубянки, чтоб проинтервьюировал Азимовича перед расстрелом. Будет бомба! А я-то тут при чем?

– Нехороший ты человек, Дёнко! – качает головой Пороков и вдруг пару секунд смотрит на меня так, что мне становится не по себе. Наверное, такому взгляду он обучился у онистов. А те, в свою очередь, подсмотрели его в перестроечных фильмах «про Берию». – Ты врешь мне, Дёнко. Ты ведешь двойную игру.

– Да ну вас на хер, парни! Вы сейчас дерьмо какое-то все несете. Если я когда-то играл у него на басу, это не значит, что я знаю сейчас что-то, чего не знаете вы, понимаете? Бред какой-то, блин. Ваше здоровье!

Поднимаю пластиковый стакан и, пользуясь случаем, отчаливаю. Стакан, впрочем, я не забыл предварительно наполнить до краев. Людей вроде Порокова всегда надо использовать по максимуму. Совеститься нечего: как ни старайтесь, они все равно используют вас с большей для себя выгодой.

Вслед мне доносится инфантильный скулеж-мольба Толи Болдырева:

– Дённнка! Ты знаешь, кккго спрашивать, если нажрешься и ннсможшь рулить!

Конечно, знаю, дорогой. Только тебя и твоих гаражных пост-рокеров. Иного и в мыслях не было.

Снова залезаю на Facebook, чтобы подсчитать собранные трудягой Эдди номера мобильников. Перед глазами мельтешат строчки, смайлики, восклицательные знаки, «привет», «!!!», «сколько зим», «сколько лет», «я в «Ниссане», «я в «Билайне», «я в «ПрайсУотерхаус-Куперсе», «я в шоке», «я в жопе».

Я пропускаю все это, цинично плюя на искреннюю радость когда-то дорогих мне людей – сейчас не до сентиментальных вдохов-выдохов; из потока строчек вычленяю только номера. Их тринадцать, плюс еще пара-тройка по странной прихоти хайтека сохранилась таки в памяти моего мобильника. Негусто. Но ждать больше нет времени, начнем с того, что есть.

…в Москве это вообще просто. Город вечно подогретый, слишком много противоречий в одном месте: подними температуру на пару градусов – и все, точка кипения. Угли в дагестанских шашлычных, фаеры футбольных фанатов, вечный огонь у могилы неизвестного солдата… Что еще? Да что угодно, берите телефонную книгу и тыкайте наугад. Температура всегда выше стандартной, в любой декабрь, при любом штормовом предупреждении. Подкинь угля, подверни вентиль, и через мгновение пар начинает свистеть отовсюду.

Было одно интервью... Года через полтора после войны меня пригласили на канал «Культура» в программу «Эволюция». Сванидзе, Марат Гельман, Ерофеев, Женьку Сандро из Тель-Авива притащили, он тогда еще не ушел в ООН… кто-то еще был, я уже не помню. Всего – человек двадцать.

И вот подсаживается ко мне Швыдкой, – он был ведущим, – и спрашивает: «Как по-вашему, с чего все началось?» Представляете? Он, блин, прямо так и спросил. И даже не улыбнулся.

А что началось? Да, изменился градус, стало горячее, страшнее, опаснее, но что началось? Что изменилось-то на самом деле? Да ни хрена, и в этом главная трагедия.

Русские националистические марши. Убийство дагами футбольного болельщика. Те же лезгинки. И генсек в твиттере: «Все под контролем, мы держим руку на пульсе общества». Они же и вправду думали, что контролируют ситуацию! И главный враг – демократическая оппозиция, требующая многопартийности.

Что же, черт побери, случилось тогда? Ничего нового. Империя изжила себя в том виде, в котором она существовала. В котором протянула с грехом пополам большую часть двадцатого века. Реалии изменились, экономика, баланс сил на планете – все меняло кожу. Появился интернет, а это немаловажно, это, мать вашу, такой неконтролируемый сель информации, какой не снился нигде, никогда и никому. И Имперская башня, которая ни на грамм не сдвинулась в течении века, равнодушно и без потерь проигнорировавшая все сейсмические катастрофы прошлого столетия, все тотальные подвижки сознания и осознания, вдруг закачалась, казалось бы, на ровном месте. Она бы рухнула тогда, рухнула под собственной тяжестью, из-за неумения маневрировать и изменяться, из-за того, что у нее атрофировались все органы, отвечающие за смены галсов.