Евангелие от обезьяны

не смогут стать еще хуже, потеряв человеческий облик, они уже это сделали, так что и терять им, по сути, нечего. Никогда не доверяйте политику, никогда не поворачивайтесь к политику спиной, никогда не вверяйте ему свою жизнь. И никогда не расслабляйтесь рядом с политиком, потому что де факто рядом с вами злая обезьяна, животное, для которого не существует понятий морали, добра и чести. Так что произошедшее в муслимовской локалке тем утром – страшное, но не неожиданное действо. Обезьяны забыли повернуть руль в сторону заноса, ввели войска и начали убивать людей. Было ли это необходимым? Нет. Но по-другому они не умеют.

И про Азимута я не думал там, в темноте. Мои мысли то и дело возвращались к нему, но я упрямо разворачивал их и мысленно жал на газ. Это было непросто, потому что у меня болела голова. Вся остальная боль перешла в странное, слегка раздражающее гудение, негативную вибрацию на грани боли и озноба. Но то, что творилось в голове, было… Как будто прямо в центре мозга вырос изначально гнилой зуб с обнаженным нервом, и кто-то с равной периодичностью капал на него ледяную воду. Каждый приступ боли заставлял меня вздрагивать, скрипеть зубами и мычать.

И все же я не думал об Азимуте. Я думал о нем до бомбоубежища, я думал о нем после бомбоубежища, но в бомбоубежище я о нем не думал. Не знаю почему. Наверное, мне просто нужно было освободить ненадолго голову от смеющегося призрака мессии и стать ненадолго самим собой, просто чуваком, который от страха заполз в мокрый мрак.

Нет, я думал о том, как же это вышло, что я с ходу, ни секунды не сомневаясь, поверил в абсолютную реальность войны. В то, что мир был всего лишь продолжительным сном, даже и не особенно прекрасным на деле. Как так вышло, что давно забытый мною страх оказался ближе и надежнее, чем все то, что я вспоминал, по крупицам восстанавливал, тщательно выстраивал заново после войны? Почему все это оказалось таким хрупким и ненадежным, что рассыпалось в мгновения? Может быть, потому, что все лучшее оказалось всего лишь иллюзией, бинтами, наложенными на точки дискомфорта. А этих точек слишком много после войны, а значит, и бинтов до хрена. Да мы все превратились в мумий, обернутых с ног до головы показной толерантностью, человеколюбием, моральными нормами и прочим общечеловеческим скарбом. Только бинты с самого начала были гнилыми и рассыпались, стоило нам упасть на карачки и немного побегать на четвереньках под горящими БТРами.

Когда приехал Марат, я окончательно замерз, смирился с гнилым зубом в мозге и набрался такого нездорового цинизма, что вроде бы меня уже было ничем не удивить. Я поднялся наверх, открыл дверь и увидел машину цвета старых костей. И… вдоль всего правого борта шли пулевые отверстия. Ровно, как перфорация. Кто-то всадил пол-обоймы в машину Марата. От живота.

А сам Марат стоял с серым лицом, и по его глазам я понял: парень только что побывал в аду. Но вот что я вам скажу. Он побывал в аду, но когда я попросил его приехать – он сел в простреленную машину и поехал. Вот так просто, понимаете? Просто сел и поехал…

Он сказал, что я хреново выгляжу. А я ответил ему, да ладно, что так уж получилось, и, кажется, меня стошнило прямо себе на грудь, а я даже не помню, как это произошло. А потом я валялся на мокром бетоне, и поэтому несло от меня по полной программе. Марат дал мне сигарету. И мы, знаете… Мы стояли и курили. Было тихо, как будто мир упаковали в большой черный мешок для трупа и застегнули молнию. У меня болела голова, но в этой тишине боль можно было терпеть.

Потом мы сели на машину и поехали. У Марата был спецпропуск инженера, а у меня ксива на проживание в ЗСТ. Так что мы просто поехали на КПП, тот, что на Третьем Транспортном, перед мостом через реку.

И на всех тротуарах лежали мертвые. Рядами. Такими же ровными, как прострелы на борту машины Марата. Их очень аккуратно уложили, всех ногами к дороге, головами к домам. Их даже чем-то накрыли, каким-то брезентом. Но ноги все равно торчали...

Марат не смотрел на них, только прямо перед собой, на дорогу. И лишь у самого КПП он повернулся ко мне и спросил:

– Как думаешь, это он?

А я ответил:

– Не знаю.

Но я соврал.

Потому что пока мы ехали, я вспомнил о «макаре» у меня в кармане. И понял, что именно должен сделать. Но ведь Марату и так пришлось туго в это страшное утро, и я соврал. Не для того, чтобы что-то скрыть, а для того, чтобы дать ему время для передышки. Парню нужно было перевести дыхание. Моему другу нужно было перевести дыхание.

Нас не обыскивали на выезде. Там было не до того. Машины шли в обе стороны сплошным потоком: военные грузовики, ментовские автозаки, машины скорой помощи, рейсовые автобусы без номеров, забитые камуфлированными толпами.

Мы попрощались у ворот КПП, и я пошел пешком через мост. Я шел и думал, где же мне найти его? Где мне искать Азимута? Я ведь должен был сделать это быстро. До того, как он снова станет тем, кем был когда-то. Богом? Ну, пусть так, какая разница. Но я-то должен был найти Азимута, пока он еще оставался человеком.

Найти и убить.

И я знал, что в этот раз смогу и не остановлюсь. Я найду и убью его, чем бы это ни кончилось для меня. Чего бы это ни стоило всем остальным. Пора закончить эту затянувшуюся историю. Пока у меня еще есть силы. Пока я снова не стал тем, кем был всегда. Сдувшимся лузером, живущим в собственном бункере, откинутым на платформу взрывной волной музыки Азимута, которую сам я так и не услышал.

Пока у меня есть пистолет и шесть патронов. За все. За свою слабость. За растоптанный Манифест Разъемщиков. За Нико. За то, что ему поверили, а мне нет. За то, что он сделал с миром. И за простреленную машину Марата. Шесть пуль. Мне хватит. Должно хватить.

Я должен был найти его. Найти и…

Пороков уже в нашем отсеке, я так и знал. Кинул зад на милый редакционный диван, опять осквернив его. Что самое обидное, так это невозможность что-либо изменить: уж так вышло, что топ-начальство всего издательского дома именно в нашей редакции расположило огромный фиолетовый диван, доставшийся ему в качестве бонуса при оптовой закупке какого-то более значимого офисного ширпотреба в магазине «Шатура мебель».

Посему имеем удручающий факт: редакций на этаже много, а диван – один. И переговорный столик с прозрачной столешницей, некогда изящной, а ныне низведенной до уровня обычной офисной банальности вековыми разводами водки, виски, коньяка и менее крепких напитков, – этот столик, который стоит у дивана, он тоже один.

Под левой рукой Порокова (а он левша) болтается, как обычно, пузырь чего-то стойкого, коричневатого и явно крепкого. Кажется, что напиток, похожий на вискарь, прикреплен к его загребущей клешне. О силе моей ненависти к Порокову говорит один многозначительный факт: я не люблю его, даже когда он разливает виски.

– Ааааа, а вот и Алекс Дёнко! – орет Пороков, переводя разливающую длань в нейтральное положение, стоит мне появиться в общем коридоре в поле его подслеповатого уже зрения. – Иди сюда, скотина!

Модное достоинство нашего офиса – прозрачные стены, стилистика Open Space. Они же – его беда. Топ-менеджеры пытаются внушить вам мысль, что это вроде как вас всех сближает; на деле же предназначение таких новомодных вещей везде одинаково: никто не уйдет незамеченным. Меня вот, например, заметил Эраст. Человек, внимание которого мне сейчас нужно меньше всего на свете.

– Дёнко!!?? – кричит, по-шутовски смеясь, Пороков, как только я равняюсь со стеклянной стеной. – Дёнко, блядь!!??

Вот один из немногих моментов, когда мне хочется снова начать курить. Я не делал этого уже больше двух лет, но здесь как раз тот случай, когда надо взять тугую, самую кондовую и харизматичную «Яву», выкурить ее до рвоты, до оплавленного фильтра и сипа в отравленных легких, зная, что потом перевернешься в гробу, даже если жив, и закашляешься опять-таки до чертовой рвоты... Замкнутый круг, верно? И все лишь для того, чтобы стильно, как герои старых видеофильмов, разбитные парни вроде Клинта Иствуда, выпустить дым в лицо подонка и, выдержав паузу Станиславского, заявить: «Пошел на хуй».