Евангелие от обезьяны

Что было в следующие полчаса, я не знаю. Я полностью выпал из реальности и погрузился в мир боли. Болели легкие, спина, ноги, руки, раскалывалась голова, болели даже глаза. Я лежал на влажном бетоне внизу, в запахе плесени и застоявшейся воды, и все, чем я был на тот момент, посылало в мозг болевые сигналы. То же самое испытывает наркоман во время ломки. Пытаясь найти причину дисфункции организма, мозг рассылает диагностирующие сигналы. Но они каждый раз возвращаются, сообщая, что все ОК, мы ничем радикально опасным не болеем. И сбитый с толку мозг начинает воспринимать любой сигнал как сигнал боли. Вот только в отличие от наркомана, меня в течении часа размазало по стене взрывной волной, едва не раздавило потерявшим управлением БТРом, я пробежал не останавливаясь несколько километров и чуть не сошел с ума от страха. Другими словами, в том, что я испытывал, было минимум психосоматики и максимум натуральной, физической, животной боли.

Когда я смог заставить себя пошевелиться, я поднялся к двери, встал под триплексом и позвонил Марату.

Голос моего друга изменился. Изменился только так, как бывает у человека, на глазах которого развернулось что-то страшное. Он не мог приехать сразу, всех инженеров отправили на стену забивать брешь. Так что мне пришлось провести еще полтора часа в холодном сыром подвале, дожидаясь, когда наверху закончится глобальный кипеш.

Я плохо представлял себе ситуацию и масштабы происходящего. Но одно я знал точно: в случившемся виноват только один человек. Единственный, кто мог двумя строчками в газете перевернуть ставшей обыденной жизнь расколотого стенами города, забросив в него щедрой горстью боль, страх, запах горящего мяса и солнечные зайчики на отстрелянных гильзах.

Я сидел в подвале и думал – что же ты делаешь, сука. Что же ты думаешь о себе, если…

Моя замоскворецкая миссия, надо думать, на этом закончена; сейчас главное – как можно быстрее уносить отсюда ноги. У безоружного русского есть весьма условный шанс дойти от Новокузнецкой до Обводного канала в день, подобный сегодняшнему. Но я уже точно знаю, что сегодня я ведом – а потому, целиком и полностью вверившись ведущему, иду по улицам не скрываясь. Так, как я гулял по ним двенадцать лет назад, слоняясь счастливым и беззаботным по моему (тогда еще моему) родному городу и слушая Болотные, Ордынские и Пятницкие проповеди городского сумасшедшего, фрика по имени Златан Азимович.

Странно, но улицы с тех пор изменились не так сильно, как можно было ожидать. Если, конечно, не считать минаретов, нависающих над покатыми крышами малоэтажной застройки вместо некогда изобиловавших здесь церковных шпилей. Не считать их трудно, согласен; но речь не о том. Просто сами улицы, вопреки представлениям оставшихся по ту сторону колючей проволоки, не покрылись ишачьим дерьмом и не увешались по обе стороны бухарскими коврами. Дворянские особняки не сменились глиняными мазанками и вайнахскими башенками из горного камня. Да, кое-где прямо на улицах стоят развалы, которые раньше запретили бы как портящие исторический облик района: фрукты-овощи, специи, семечки, семечки, еще раз семечки, кальяны, курительные смеси, молельные коврики и, подозреваю, неплохой выбор дури, готовый посоперничать с амстердамским. Но это частности; в принципе же и в христианской локалке, и в свободной зоне развалы точь-в-точь такие же, сирые и убогие. Равно как и сами улицы, и коммерческие ларьки, и наползающие друг на друга аляповатые дешевые вывески, и палатки с приготовленной грязными руками приезжего неумехи дрянью, предлагаемой в качестве фастфуда. Квинтэссенция всего плохого, что вкладывают в понятие «азиатчина». В этом смысле мы вовсе не так далеко ушли от советских братьев из Всесоюзной уммы, как нам хотелось бы. Европейцы, блин.

Именно за этими раздумьями я попадаю в весьма щекотливую ситуацию. Уже почти на выходе из милого проходного дворика на Пятницкую я слышу приближающиеся звуки стрельбы, а мгновение спустя в арку – то есть, прямо мне навстречу – на скорости дрегстера влетает пассионарный таджик с автоматом, отстреливающийся от невидимых мне преследователей. Тот факт, что моджахед отстреливается, меня спасает: таджик смотрит не на меня, он смотрит назад. Мгновения, пока он не повернул голову по ходу движения, мне хватает, чтобы метнуться к стене. Но она предательски гладка, спрятаться некуда; у меня есть около пары секунд (пока таджик

не вбежал из арки во двор), чтобы придумать, как остаться в живых.

Что бы вы сделали на моем месте? Я успел рассмотреть два варианта: либо распластаться по стенке в позе «хэнде хох», понадеявшись на милосердие врага, либо, следуя инстинкту, так и не атрофировавшемуся со времен войны, попытаться замочить противника с помощью подручных средств. Я успел поднять с земли камень, метнуть его из-за угла в висок набежавшего таджика и лишь после этого распластаться по стенке в позе «хэнде хох».

На этот раз я не промахиваюсь. Воин Аллаха подкошенным кулем обрушается оземь. Тринадцатый? Узнать не успею: тело практически сразу же получает контрольный в голову, а меня окружают и берут на мушку одновременно несколько федералов.

Круглолицый ширококостный прапорщик – мясная порода, похожая сразу на все роли Михаила Пореченкова, – выходит из арки, кладет большую мохнатую лапу на дуло ближайшего к нему автомата и опускает его долу. Лыбится во весь щербатый рот. Смачно так лыбится, по-отечески. Добрая, одиозная и непонятная миру русская душа, объект терзаний всех классиков от Радищева до Сорокина. Бррр-р.

– Ты как так, браток?

– Я журналист, товарищ прапорщик. Попал сюда до взрыва, тестировали машину. Отбился от коллег – как рвануло, так они сели в тачку и умотали, а я ссал во дворе, меня забыли. Непривычные.

Имперская патриотическая харя батяни-комбата расплывается в еще более отеческой улыбке, по которой одновременно хочется и всплакнуть, и двинуть кувалдой.

– Воевал?

– Воевал.

– С нас пузырь, брат. От самого метро гнались за этим пидором. Прыткий, как, сука, ящерица. Подворотнями уходил. – Прапор тычет дулом в лицо убиенного таджика, затем теребит щеку мертвеца казенным десантным ботинком. На смуглой коже остается отчетливый след протектора – классическая «елочка». Прапор сплевывает на труп, достает сигареты «Camel» и зажигалку, закуривает.

В течение последующих пяти минут я раскрываю перекуривающей братве подробности тест-драйвов новых тачек, а также, что вызывает в них гораздо больший интерес, подробности тестов девушек для съемок ню в журнале «Гедонист». Взамен узнаю детали нападения на отряд, возглавляемый батяней. Они тривиальны: куда-то шли, выполняли какой-то приказ, были обстреляны мирными жителями. Последним на сей раз повезло куда меньше, чем давешним тинэйджерам в Dolce&Gabbana: завалили всех, мой таджик был последним; в то время как в отряде прапора двое получили легкие ранения, только и всего. Их сейчас увезут «в город», ждем скорую.

– Мне не надо пузыря, – прошу в финале, – тем паче что халяльной водки здесь все равно нет. Мне надо тоже «в город», чтоб по-быстрому и без вопросов. Организуешь, товарищ прапорщик?

– А то, – склабится тот.

Через десять минут я проношусь через Большой каменный мост в санитарном автомобиле в обществе двух дуболомов-подранков. Одному задело по касательной руку, у другого более сложное ранение – прошило навылет икроножную мышцу, хотя кость осталась нетронутой. Склиф, куда нас везут, в двух шагах от подземной стоянки с моей «Ягой». Спасибо, дружище.

Вот только бы еще разгадать мне твой очередной ребус.

Но ничего, я справлюсь. Я докажу, что достоин.

…полной темноте и думал: «Да как это могло быть?» Нет, я не о том, что случилось, в конце концов, что тут удивительного. Последней войне хватило двух дней, чтобы снести к чертовой матери все то, что вроде как считалось человечностью, почти по всей планете. Двух дней – почти во всем мире. А что такое Москва? Это просто один большой город из множества больших городов. И там, сверху, прямо под красными звездами и зеленой черепицей, сидят люди, помешанные на контроле. Они твердо уверены в себе, в том, что их сцепка с трассой идеальна, на этом и строится вся внутренняя политика СССР. Так что когда происходит что-то экстраординарное, они начинают махать руками с трибун, брызгать слюной, обвинять внешнего врага (ну не себя же!), кричать, стрелять, убивать, переносить границы и проводить ребрендинги. Никто не объяснил им, что надо было просто повернуть руль в сторону заноса. То есть пытались, наверное, но эти парни никогда и никого не слушают. Политика – это реэволюционный фактор, который каким-то образом стремительно возвращает политического деятеля к моду обезьяны. Той самой, которая никого не слушает, никого не замечает и ни с кем не намерена считаться. Это настолько очевидно, настолько ясно, что я всегда говорил и буду говорить: в политику идут только и исключительно плохие люди. Плохие, нечистые на руку, злые. Они настолько плохи, что перспектива стать политиком-обезьяной их не смущает. Они просто