Страница 31 из 108
Спецназовцы, не меняя выражений лиц, продолжают волочь Равиля к автозаку, припаркованному почему-то через два подъезда. Братья по оружию выстроили для них живой коридор, с автоматами наизготовку. Со стороны кажется, что поймали как минимум убийцу Лоры Палмер. Равиль – красавец. Заслужить столько воинских почестей и банально нажраться. В этом есть свой стиль, согласитесь.
– Ссоссорок пятая мотосссслковая дивизия вошла в горрргрозный! – продолжает гнать Равиль. – Ик. Подсветите света, мне темно. Люди! Человеки! Матерые ччвечища! Ик… Мировой ксендз откусил мне палец. Ссууккиии… Где руль от моей золотой кареты? Ик!
А ведь это, похоже, белка.
Но не успеваю я так подумать, как встречаюсь с Равилем взглядом. И, верите вы или нет, он как будто на мгновение трезвеет. Только на одно, самое-самое маленькое мгновение.
Я не знаю, как это объяснить. Такое бывает, когда смотришь человеку в глаза. Какой-то момент, когда проскальзывает искра и происходит невербальный контакт, – он словно выходит из общего течения времени. Выпрыгивает попрыгунчиком. Как двадцать пятый кадр. Вот он сверкнул на доли секунды, заметный немногим, – а вот уже кино продолжается. И прерванная картинка восстанавливается – как будто и не прерывалась, течет дальше.
Двадцать пятого кадра мне хватило, чтобы понять: он меня узнал. Даже если больше ничего и не соображал в тот момент.
– Я все могу терпеть, но это… Я хочу отлить! – орет Равиль, запихиваемый в автозак дюжими молодцами, спасающими от него человечество. – Где эсссказали в первый раз? Где это сссазали… Ик, блядь!
Автозак вместе с колонной сопровождения рвет с места в направлении свободной зоны, летит на всех парах, чтобы никто не успел завалить из гранатомета столь важного свидетеля. Мне кажется, что из-за зарешеченного окошка размером десять на пятнадцать – это как свежеотпечатанная фотка из ларька «кодак» – меня колюче сверлят отрезвевшие карие глаза бывшего друга, улетая все дальше, превращаясь в бусинки, потом в точки и потом в невидимые оку молекулы. Но, наверное, так только кажется.
… очень далеко от взрыва. Я его даже не услышал. Не знаю, почему меня в конце концов накрыло. Это было как удар в полной тишине. Сначала стало тихо, как будто из города выкачали все звуки разом. А потом меня снесло со стула, протащило по стене над землей и со всей дури швырнуло на землю. Дыхание перехватило, я тужился вдохнуть, бился, как выброшенная на берег рыба, в судорогах. Я не думал, не понимал, не осознавал происходящего.
Все произошло в одно мгновение, растянутое, бесконечное мгновение. Не было даже боли, она пришла позже. В такие моменты перестаешь быть человеком и становишься клубком рефлексов, обернутым вокруг инстинкта выживания. Потом в глазах потемнело, и я потерял сознание. Не думаю, что надолго, скорее всего на несколько минут. А когда я пришел в себя, то звуки вернулись. И та же проклятая труба, которая в секунду высосала все звуки с улицы, с той же легкостью вогнала их обратно. Это был второй удар, звуковая бомбардировка, атака шумом, называйте, как хотите, мне плевать. Я начал дышать, смог открыть глаза, и тут же меня снова вдавило в асфальт. На этот раз мое тело действовало самостоятельно, это и был долбанный инстинкт самосохранения. Потому что все эти десять послевоенных лет оказались сном, и я вернулся обратно. Выстрелы, взрывы, крики людей. Ад никуда не делся, я просто ненадолго позволил себе расслабиться и поверить в то, что война закончилась. Именно так я тогда и подумал, хотя то, что творилось у меня в голове, трудно было назвать мыслями.
Не знаю, сколько времени я просидел в полном ауте. Помню, как встал на четвереньки и пополз. Не знаю куда, но мозг дал телу команду валить оттуда как можно скорее, и я пополз, хотя перед глазами все еще плыло. Я дополз до забора вокруг «Хищника», продрался сквозь грязные артритные кусты и вмазался лицом в сетку-рабицу.
А за ней, во дворе пятиэтажек, стояли на коленях люди. Много людей, женщины, мужчины, дети. В домашней одежде, вытащенные из квартир, иногда из кроватей, перехваченные на улицах, вырванные из машин, автобусов, трамваев. Испуганные и подавленные, оглушенные происходящим, ничего не понимающие и способные чувствовать только страх. Знакомо? Мы все не так давно видели, кожей чувствовали, на вкус знали эти картинки с большой, переполненной дерьмом выставки войны. О чем, мать вашу, я еще мог подумать? Да, это война, она не кончалась, она продолжается, она будет вечно, изо дня в день, и я никогда не доживу до конца, потому что долбанная сетка-рабица – это что? Это куча дыр, завернутых в проволоку, они не сдержат пули, ненависть, шальные осколки. Меня найдут, до меня доберутся, меня вытолкают во двор и поставят на колени.
Я переконил. Я испугался так, что меня начало мутить, и я понял, что проблююсь прямо там, где сидел, громко, палевно, смотрите все – вот он я, блюю около забора, идите, принимайте меня.
Но тут снова включился инстинкт самосохранения и погнал меня, сразу на третьей передаче, врубил задний ход, отправил тонну высокооктанового адреналина в мозг, и я рванул, все так же, на карачках, как трусливая, забитая, повизгивающая шавка. Главное – утащить собственную задницу, главное – выжить, не дать поставить себя на колени вместе со всеми, а то, что придется валяться в коленях у самого себя – да кой хрен разница, всегда можно будет подобрать пару-тройку морально оправданных аргументов. Но позже, в безопасности, ощупывая ягодицы на вопрос незамеченных повреждений.
Так что я не видел, что произошло во дворе, кто начал стрелять, по кому, с чего все началось. Я не стану подтверждать факт расстрела мирных, стоящих на коленях женщин и мужчин, потому что я ничего этого не видел. К черту, оставляю за собой право сказать – эй, я смотрел в другую сторону. Потому что в нужную сторону смотрела моя задница, которую я как раз спасал. ОК?
Скажу только, что когда начали стрелять и поднялась волна человеческого визга, я втопил еще быстрее, и именно это спасло мне жизнь. За спиной, в метре от моей сжатой от страха задницы пронеслось, снеся забор, что-то большое, темное, грохочущее, а потом врезалось в стену здания. Накатила волна жáра и запаха паленного мяса. Я заорал, перевернулся на спину и продолжал ползти, отталкиваясь локтями. А вставший на дыбы БТР со снесенной башней и вывалившимся наружу горящим солдатом медленно оседал, оставляя в кирпичной стене глубокие борозды.
И вот тогда я встал, подобрал свое отяжелевшее за последние годы тело и побежал.
Сколько я не бегал? Пять, шесть лет? Какая разница!? Я побежал.
И я несся по практически уже незнакомым районам Москвы, выцепляя случайные элементы прошлого, которые давали мне хоть какое-то ощущение местности. Бежал и бежал, хрипел, плевался легкими, хватался за бок, едва не падал. Это, уважаемые, называется паника. Никогда за всю вашу гребанную войну у меня не было приступов паники! Но я расслабился, я поверил в то, что мне больше никогда не придется уносить задницу из-под горящего БТРа. А оказалось – вот оно, всегда было тут, никуда не уходило, даже не особенно пряталось. Просто поверить было приятно. И когда я почувствовал снова запах паленого человеческого мяса, меня размазало паникой, вынесло за рамки всю цивилизацию, воспитание, веру в людей и чем там еще перегружено наше «я». Осталась только паника и внутренний джипиэрэс, выцепляющий в странно изменившемся, скорее даже трансформировавшемся пространстве признаки знакомого когда-то города.
Таким образом я оказался в районе платформы ЗИЛ, где одно время мне часто приходилось бывать. Здесь, через дорогу от Даниловской мануфактуры, в здании которой сегодня располагается Информационный центр Имама России и Центральное исламское телевидение, стоит старый дом сталинского ампира. Внутри характерный внеконфессиональный двор-колодец. А посреди этого двора – малозаметная будка, что-то среднее между общественным туалетом и трансформаторной. Это вход в бомбоубежище, а известен он мне потому, что в этом бомбоубежище когда-то была репетиционная база, на которой играли почти все мои друзья-музыканты. И неприступная стальная дверь легко открывается, если просунуть руку в триплекс слева и потянуть за ржавую проволоку. Эту ржавую проволоку никто и никогда не снимет, она будет висеть вечно, она будет висеть даже тогда, когда человечества не станет и некому будет ее снять. Потому что ключей от дверного замка вот уже тридцать-сорок лет никто не видел, а для того чтобы поставить новый замок на этого монстра понадобится отдельный металлургический комбинат и пара тонн тротила. Короче, уже с ушедшими в ноль зрачками и сердцем, колотящимся в кадыке, я открыл дверь бомбоубежища и ссыпался вниз по щербатой бетонной лестнице.