Северные новеллы

Сделав мне замечание, Сэр Хохлюшкин зашел в рубку и запустил двигатель. Я вытер ноги и прошел на палубу, где на голых, горячих от солнца досках, разморенные жарою, лежали знакомые парни, буровики нашей экспедиции. Оказалось, что они тоже едут в поселок на базу получать новый буровой станок. Их было трое. Они ухмылялись, когда Сэр Хохлюшкин выговаривал мне.

«Ярославец» взревел мощным двигателем, отвалил кормой от берега и пошел вниз по течению, разламывая реку двумя тяжелыми водяными пластами. Я думал, что на Лене поубавится мошки и гнуса, но ошибся: стояло полное безветрие, этих летучих тварей

на катере оказалось не меньше, чем на берегу. Они тучей висели над палубой, загораживая солнце, залезали под накомарник, штормовку, жалили тело, набивались в уши, ноздри, рот. «Дэтой» и другими средствами от мошки натираться в такую жару бесполезно, настоянная на спирту жидкость быстро выдыхалась и прекращала свое действие.

Промаявшись с полчаса на палубе, я предложил буровикам спуститься вниз, в каюту. Парни отказались: в каюте такая парилка, что не продохнешь, потому что в камбузе, расположенном впритык к каюте, раскочегарена плита, там в ведре варится ушица. Действительно, из щели незадраенной, приоткрытой двери, ведущей в камбуз и каюту, струился вкусно пахнущий парок. Пришлось терпеть.

Изредка я поглядывал в открытое окно рубки. Сэр Хохлюшкин, лихо сдвинув набекрень фуражку и выпустив на волю русый чуб, небрежно крутил штурвал и напевал одну и ту же строчку из песни: «Капитан, капитан, улыбнитесь...»

Глухие места вокруг: ни поселка, ни хуторка.

Берега в легкой дымке: воздух над рекою насыщен водяной пылью, а камень раскален солнцем. За тысячелетия воды могучей реки прогрызли землю глубоко, и казалось, Лена течет в гигантском бесконечном ущелье. Один берег, курчавый от тайги, был ярко освещен солнцем, а другой оставался в тени, и рваные клочья туманов, притулившиеся в ложбинках, не таяли здесь даже в полдень. Пейзаж давил, что ли. Иногда приходило в голову: весь мир состоит вот из этого ущелья, реки и голубой полоски неба наверху. Изредка берега неожиданно и ненадолго переходили в равнину, и открывались иные дали: табуны разноцветных гор, невесомые, как бы плавающие в воздухе, подковы хребтов, неоглядная небесная синь с лебяжьими островками облаков.

«Ярославец» вдруг резко сбросил обороты двигателя. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно рубки, напряженно всматриваясь в реку. Мы приподнялись на палубных досках, прикрыли ладонью глаза от солнца.

Метрах в пятидесяти от катера переплывал реку медведь. Плыл он, смешно вытягивая шею, чтобы не захлебнуться, из воды то и дело показывалась огромная спина.

— Попался бы ты мне, «хозяин», лет пятнадцать назад, до запрета на свободный отстрел! Поговорил бы с тобой по душам! Как пить дать! — с бывалым видом бросил Сэр Хохлюшкин.— А сейчас нельзя.

— Позвольте вам не поверить, Сэр. Вы сейчас врете, как сивый мерин,— заметил я.

— Почему? — Сэр Хохлюшкин холодно взглянул на меня.

Я ответил:

— Потому что пятнадцать лет назад вы, Сэр, еще сосали мамкину титьку и пачкали простыни в кроватке.

Сэр Хохлюшкин, очевидно, подумал, что аргумент мой весом и крепок, как валун на берегу, его ни сдвинуть, ни разбить. И благоразумно промолчал. Тем более, что свидетелей нашей перепалки не было: буровики столпились на носу, рассматривая плывущего медведя.

Я поспешил на форштевень, как называл носовую часть судна Сэр Хохлюшкин. Зверь был уже метрах в двадцати от борта. Он то и дело поворачивал к нам свою широкую мокрую морду. В глазах таился испуг. Он понимал, что почти беспомощен в воде. Точнее, так думал я, человек, что медведь почти беспомощен в воде. И ох как ошибался!..

Буровики возбужденно переговаривались, не слушая друг друга:

— Гляньте, гляньте, плывет-то по-собачьи!

— Глаза какие злые...

— На другую сторону решил переплыть. Знать, какие-то там у него дела.

— Сэр Хохлюшкин! Чуток вправо возьми, рассмотрим ближе!

Но Сэр Хохлюшкин, напротив, взял влево и осторожно, на малых оборотах обошел плывущего зверя. Просветил нас, показавшись в окне рубки:

— По инструкции близко подходить на плавсредствах к лосю, оленю или медведю, которые плывут по реке, не положено.

— Скажите лучше, Сэр, что вы сдрейфили,— возразил я.— Во избежание окончательного конфуза предлагаю вам, Сэр, срочно посетить гальюн.

Ну кто, кто тянул меня за язык! Захотелось поближе рассмотреть плывущего медведя? Невидаль какая! Если б знать наперед, к чему приведет мое замечание мотористу...

Сэр Хохлюшкин круто развернул «Ярославец». Катер на большой скорости прошел в трех метрах от зверя. Волна накрыла медведя. Показавшись на поверхности воды, он фыркнул, закрутил головою, стряхивая радужные капли, и коротко проревел.

Рогатый штурвал за окном рубки вертелся, как флюгер на крыше при сильном ветре. Описав дугу, «Ярославец» заходил кругами вокруг возбужденного медведя.

Мы присели на палубе. От резких толчков можно было свалиться в Лену.

— Надоест — скажешь! — весело и зло одновременно крикнул Сэр Хохлюшкин, глянув на меня шальными глазами.— А то — сдрейфил!.. Это я-то сдрейфил?!

Удивительный народ эти чалдоны... Спокойны, по- стариковски рассудительны, но заденешь их за живое, выведешь из себя — берегись! Тогда в них вселяется дьявол, сатана.

— Ну, хватит, мишку, чего доброго, заденешь,— сказал я.— Беру, Сэр, свои слова обратно.

— То-то! — торжествующе отозвался Сэр Хохлюшкин.

Но раньше чем он произнес это, у медведя лопнуло терпение. Ему наконец надоело назойливое мельтешение катера перед самым носом. Он органно взревел и ринулся в атаку. Зверь превосходно понимал, что его враг вовсе не крашеная металлическая посудина, а люди, управляющие ею. Поэтому он не причинил катеру никакого вреда. Ткнувшись лобастой головою в борт, медведь с неожиданной легкостью выбросил из воды свое огромное тело и одновременно ухватился вытянутой правой лапой за толстый стальной трос, тянувшийся вдоль борта и служивший как бы низенькими перильцами. Подтянулся, заскрежетав когтями задних лап по металлическому корпусу. И с обезьяньим проворством вскарабкался на палубу.

Мы стояли, словно вросшие в палубные доски, в нелепых позах, с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами. Такой вид человек приобретает, когда его сзади вдруг огреют дубиной: прежде чем без чувств рухнуть на землю, он еще три-четыре секунды держится на ногах, с великим изумлением таращит глаза.

Медведь рывком поднялся на задние лапы и двинулся на нас. Огромный, большеголовый, с прилизанным водою мехом, бугристыми мышцами, он шел по палубе, как заправский моряк, широко расставляя задние лапы и покачиваясь из стороны в сторону. В жаркой распахнутой пасти желтоватые клыки с палец, там что-то ворочалось, клокотало...

Моя старенькая одностволка осталась висеть в палатке на вбитом в стояк гвозде. Мог ли я предположить, что она мне понадобится на катере? Правда, на ремне с правого боку в ножнах из оленьего меха висел остро отточенный охотничий кинжал, с ним я никогда не расставался, даже ночью, как разведчик в стане неприятеля, клал его под голову. Но, во-первых, я просто-напросто забыл о существовании кинжала. Во-вторых, за четверть века поездок с экспедициями по Сибири, Крайнему Северу, Камчатке, Сахалину я только однажды встретил человека, который единственный раз ходил с ножом на медведя. Здоровенный, крепкий, как дубовый пень, чалдон был вынужден пойти с одним ножом на медведя: на морозе застыло ружейное масло, не сработал боек. Так тот чалдон чуть тепленький вылез из-под мишки. С легкостью необыкновенной, рожденные безудержной фантазией писателей, разят ножами медведей разве что герои сибирских повестей и рассказов...

В любой критической ситуации есть выход. Неважен характер выхода, важен сам выход; безвыходных положений не существует вообще.

Сэр Хохлюшкин застопорил двигатель, пулей выскочил из рубки на палубу и заорал во всю глотку, спасая пассажиров, а заодно и себя самого: