Страница 55 из 57
– Теперь угадай, зачем он на колени падал? – последовал новый вопрос.
– Настя, детка, я не силен в угадайках. И вообще не на тахте лежу. Это солидное учреждение культуры… – начал Самоваров, имея в виду тактичный профиль Галины Ивановны и ее проникновенную, все понимающую улыбку.
– А, музейные ваши все вокруг сидят? – догадалась Настя. – Бедняжка, ты не хочешь выглядеть глупеньким в их глазах. Ладно, я постараюсь побыстрее. Тут такое, что я до вечера не дотерплю! Я взорвусь, до того рассказать хочется! Угадай!.. Ладно, не буду! Это пусть считается риторическим вопросом, раз ты не станешь отвечать. Угадай все-таки, зачем Шереметев на колени упал? Пошевелись как-нибудь, покашляй, чтоб я поняла – ты пытаешься угадать.
Самоваров покашлял.
– Никогда не догадаешься! – засмеялась Настя. – Он приехал пригласить меня делать сказку!
– Сказку?
– Да. «Принцессу на горошине»!
– Опять? Что за бред? – не выдержал Самоваров.
– Опять! Ту же самую! Спектакль пользовался успехом, и надо его возобновить. Вернее, декорации возобновить.
– А что с декорациями? – удивился Самоваров. – Марля протерлась, что ли?
– Марля была в полном порядке. Зато театр сгорел.
Самоваров даже присвистнул:
– Вот это да! Я думал, такое только в анекдотах бывает. И что, совсем сгорел, до основания?
– Нет, конечно, раз меня приглашают новую марлю красить. Но полтеатра сгорело, и в том числе столярка и все декорации. Вся живопись Кульковского! Все эти колбасные колонны из Грибоедова, стенка с цветочками из «Последней жертвы», балкон знаменитый из «Ромео и Джульетты» – вся нечисть! Жалко только, что Кульковский все быстро наново намажет. А так бы славно было, если б все это сгинуло навеки. Это же был позор, пятно на мировом театре! А пожар – знак судьбы. Никто ведь не знает, где и отчего у них загорелось. Не иначе небесный огонь.
– Представляю себе горе Мумозина, – заметил Самоваров. – Такой конфуз в реалистическом театре…
– Мумозина там больше нет.
– Как, и он сгорел вместе с твоей марлей? – не поверил Самоваров.
– Он не горит и не тонет, – ответила Настя. – Мумозин теперь в Омске. Наверное, ставит «Федора Иоанновича», шапки шьет. А в Ушуйске новый режиссер и полная, как видишь, смена декораций. В прямом и переносном смысле И балкон сгорел, и Шехтман уехал в Израиль, хотя и обещал, и Лео Кыштымов, и даже Андреевы.
– Да, эта группа поставит Израиль на уши, – посочувствовал Самоваров.
– Ты не понял! В Израиль один только Шехтман уехал, а Кыштымов, наоборот, в Санкт-Петербург. А почему бы и нет? Со Щукинским-то училищем! Андреевы – не знает Эдик, куда уехали. Кажется, в Хабаровск. Их Карнауховы таки выдавили. Наверное, Геннаша снова Ромео играть будет. И вообще всех-всех-всех. Они с Альбиной дружнее прежнего стали, так что никто перед ними теперь не устоит.
– Ну да! Геннаша за грудки хватает, а Альбина тут же сковородником, – вообразил Самоваров знакомую сцену. – Главное, им сейчас не возразишь, не посопротивляешься. Горе у людей. Им все можно.
Самоваров вздохнул. Господи, эти ушуйские гастроли, такие неудачные, никак не кончатся! Неужто Настя поедет снова красить дурацкую марлю? Он-то думал, что из Ушуйска новостей больше не будет, что тогда, в марте, все и закончилось, растаяло вместе с последним черным снегом.
Он уехал из Ушуйска московским поездом. Настю будить Анне не разрешил. Настя каким-то непостижимым образом проскользнула утром на перрон – Самоваров и сам не заметил. Он потом несколько раз прошелся вдоль всего состава, заглядывал в купе и на полки. Поезд пошел быстро, швыряя идущего Самоварова о двери и поручни, и колесами так стучал, будто дразнил. Самоваров все-таки в конце концов Настю нашел. Она сидела в купе вместе с какими-то толстыми тетками и явно их игнорировала, но, завидев Самоварова, фыркнула, отвернулась и начала нарочно что-то теткам говорить. Не хотела видеть его и слушать его объяснения!
Самоваров вернулся к себе в купе, лег и принялся разглядывать мелкие вентиляционные дырочки в потолке. В его груди медленно расползалось горячее и едкое пятно досады. Досадно было, что Настя им потеряна, досадно, что две недели пропали зря в этом глупом Ушуйском театре. Пачка зеленоликих Бенджаминов Франклинов, упрятанная здесь же, в кармане на груди, тоже была досадна. Ни за что получена пачка, а главное, он, Самоваров, как-то странно и двусмысленно выглядел в этой истории. Он поворочался с боку на бок и вдруг сел полке. «Фу! Досадно, противно! – повторил он сам себе, обладателю зеленой пачки, неудавшемуся любовнику, сыщику-кустарю без определенных целей. – Ведь с самого начала ни городок, ни театр не внушали доверия! Я и сам там несколько ополоумел. До того, что взялся покрывать убийцу?! Да никогда! Неправ Кучум, что говорит: нельзя в камеру этого глубоко пьющего душегуба, там ему конец. А куда его можно? И где не конец? И почему нельзя? Это женщин убивать нельзя, даже если они тебя и бросили. Вот пойду, скажем, и сейчас задушу Настю. А с какой стати?.. Нет, что-то делать надо. Не возвращаться в Ушуйск, конечно, но что-то делать! Мошкину можно и по телефону позвонить. Они там Кучумова теперь не сильно празднуют, нажмут на Мариночку… Да и Глеба только тронь – сам все выложит! И все, и нет алиби».
Успокоенный Самоваров снова опустился на подушку, сырую, с вмятиной посередине от чьих-то чужих неведомых голов, и закачался снова, глядя на дырочки, в такт дороге, в такт мыслям, которые наконец стали укладываться в нужном порядке. Но только через неделю он нашел время навестить своего друга, железного Стаса Новикова. Неделя была потрачена не на метания и муки совести, а на Настю, которая вдруг явилась в музей с гневной миной и такими блестящими глазами, будто Самоваров только сию минуту вырвал из цепких лап Мариночки свои высоконравственные штаны. Последовало объяснение, в результате которого Настя радостно и привычно бросилась Самоварову на шею. Как раз подоспел и обеденный перерыв, они отправились есть суп-рассольник в квартирку с самоварами, и Настя тут же водворилась в этой квартирке «навсегда-навсегда» – она знала, она давно знала, что это судьба! тогда в Афонине все и решилось! и ничего нельзя сделать!
Через несколько дней Самоваров пришел в себя и снова почувствовал досаду и противность, которые настигли его в поезде. Настя, сама участница событий, согласилась, что вышло довольно противно. Как раз пачка Бенджаменов ее нисколько не смутила, зато не понравилось, что расследование ушуйской тайны само осталось тайной, что истины никто не знает, убийца разгуливает на свободе, а Самоваров так и не прославлен в должной мере.
Железный Стас, известный работник областного уголовного розыска, друг Самоварова еще с тех баснословных времен, когда реставратор мебели сам был сыщиком, идеально подходил для исправления положения. Стас согласился встретиться. Настя очень хотела при этом присутствовать, но удалось дать ей понять, что разговор будет строгий, профессиональный, даже формальный, а вот потом, когда понадобятся всяческие показания, она возникнет и окажет посильную помощь. Кажется, она собралась и впредь распутывать все головоломные тайны с Самоваровым на пару.
– А если начнет Кучум про свои деньги говорить – швырни ему их! – напутствовала она Самоварова.
Но встреча едва не сорвалась. Самоваров уже бодро шел по коридору в направлении Стасова кабинета, однако Стас его не ждал. Стас, в куртке и кепочке, несся навстречу с решимостью, которая так и играла в его стальных сощуренных глазах. Решимостью дышали Стасовы насупленные брови и глубокие мужественные впадины на щеках, которые анатомы почему-то именуют собачьими ямками.
– Колян, старик, извини, – сказал Стас, сжимая ладонь Самоварова крупной жесткой рукой, – на сегодня отбой. Такая вышла ерунда – срочно в командировку еду. Поди слышал уже, что в Ушуйске?..
– Так ты в Ушуйск? А я только что оттуда, – удивился Самоваров. – И что же там произошло?