Страница 54 из 57
– Да, неприятная история, – вздохнул он. – Когда все ясно, еще неприятней стало.
– Жалко Татьяну, – согласился Кучумов. – По глупости, по глупости! Жизнь человеческая – копейка. И не стоит ничего, и не помнит никто. Я-то знаю. Если б еще мать у нее была, а так… Кто поплачет? Кобели эти? Вряд ли. Сейчас уже кажется, что давным-давно все это было. Вот как: сам за себя стой, жалей себя, береги. Ушуйск еще хороший город, маленький, тут дольше судачить будут – значит, будут помнить. Выпьем.
Самоваров не ожидал такой концовки и не сразу сообразил поднять стопку за упокой. Закусив грибком, хан Кучум свесил голову и скучливо покосился в зал. Там гомонила публика, сверкало красным, топорщилось рогами и шкурами его заведение, отплясывал его стриптиз. Интересно, прав ли Мошкин, что скоро все это великолепие слопает кто-то другой?
– Ты куда? – спросил Андрей Андреевич, когда Самоваров поднялся и недвусмысленно подвинул свой стул.
– Надо мне, я спешу. Собственно, все ясно. А мне пора.
Кучумов вынул из бокового кармана пачку денег и не глядя протянул Самоварову. Тот удивился:
– Что это?
– Бери. Заработал. Все сделал, как надо. Бери.
Самоваров поколебался – за что деньги? Нет, он не нанимался! А дает-то как: без всякой, главное, благодарности, без спасиба. С другой стороны, глупо стоять сейчас и отнекиваться, ломаться. Мумозинский вопрос, оставленный на закуску, как-то не всплыл, не пришелся к слову. Что же, сойдет и эта пачка. Тем более, что Самоваров разглядел на верхней бумажке, в овальчике, брюзгливое бабье лицо президента Бенджамина Франклина. Пусть будет Бенджамин. И пусть хан сует не глядя, как кассирше в платном сортире. Все равно.
– Подвезти куда? – поинтересовался Андрей Андреевич.
– Спасибо, не надо. До свидания.
Оказывается, пошел снег. Снег возникал, юлил вокруг фонарей и исчезал в потемках, только мокрым тыкался в лицо. Город Ушуйск не слишком ярко освещался, и снег мог ночью прокрасться незаметно. Только с рассветом становилось ясно: он уже в городе, и стало бело, несмотря на весну. Но это будет завтра. Сейчас же Самоваров брел на вокзал. Вокзал был недалеко, совсем рядом посвистывал каким-то неугомонным осипшим тепловозиком. «Он ушел в ночь, – подумал о себе Самоваров. – Как в глупой пьесе».
Вокзал был пуст, огни в нем тусклы – всё приготовилось к сонной ночи без поездов и тревог. И Анна в своих комнатах для проезжающих устроилась вздремнуть на кушетке, под желтым клетчатым одеялом.
– Вы ко мне? – удивилась она Самоварову. – Что случилось?
– Случилось то, что я у вас ночую сегодня, а завтра прошу разбудить к московскому поезду. Вот мой билет, – добавил он, вспомнив утренний разговор.
– Понятно…
Спросонья Анна никак не могла прийти в себя и мучительно пыталась догадаться, что здесь понадобилось ночью этому человеку, и не таит ли его визит какую-нибудь опасность.
– Много у вас народу? – поинтересовался Самоваров, пока Анна списывала данные его паспорта в свои амбарные книги.
– Двое только, до Иркутска едут. Да еще в женской комнате девушка одна.
Дрема тут же слетела с Самоварова. Так-то, дружок, не ушел ты в ночь! Ничего ты не забыл! И не забудешь!
– И зовут ее Порублева Анастасия? – спросил он строго.
Анна потрясенно замерла на вдохе.
– Да… – пролепетала она. – Господи! Это что же? Как вы угадали-то?
– Ну-у, – рассеянно протянул Самоваров, – тут и угадывать нечего.
– Ну расскажите, а? – попросила Анна. – Как вы это делаете?
Очевидно, она решила, что Самоваров фокус ей показал, тем более, что он вонзил остановившийся взгляд в стопку наволочек в шкафу и выглядел очень загадочно. Это даже не лысый Ромео Карнаухов. Такой гость покруче будет!
– Я сама видела в цирке, как один мужик фамилии и номера паспортов угадывал. Правда, при нем была баба с баяном, и сестра говорила, что они как-то через баян номера передают. Разве это возможно? – завороженно шептала Анна. – А вы еще что-нибудь можете? Вот я по телевизору видела: один из Америки, чернявый такой, вроде армянина, часы с башней куда-то девал и еще какой-то экспресс… Господи!
– Вы что, испугались, что я поезд московский себе в карман положу и унесу? – улыбнулся Самоваров. – Нет, это все обман зрения. И у Дэвида Копперфильда, который вроде армянина, тоже обман. Иллюзия. Гипноз! Ничего спрятать нельзя, что есть на самом деле. Ничего! Все становится явным, все всегда на своих местах. Как вот этот у вас цветочек бордовенький. Как он называется?
– Ванька мокрый, – ошарашенно прошептала Анна. – Так вы и гипноз можете?
– Нет, нет, нет, я не выступаю в клубах и домах культуры, не лечу бородавок и энуреза, не ворую поездов и даже чемоданов. Я наблюдатель.
Анна понимающе закивала головой:
– Да, да, я, конечно, сразу должна была понять… Вы из органов! А эту… – она листнула книгу, нашла нужное, – Порублеву… вам, может, разбудить сейчас? Не надо? Тогда, может, не выпускать без вас? Я запереть могу, на окошках у нас решетки… Не надо? Ну, ладно, если что, попросите. Удивительно! Какой только швали у нас раньше не ночевало, а теперь всё выдающиеся люди пошли. Вы из Москвы, наверное? Фамилия ваша настоящая другая, конечно, потому что вы на задании. Надо же! Пошли одни выдающиеся люди у нас ночевать.
Самоваров вздохнул:
– Что поделать, наверное, я выдающийся. Суперстар. Супермен. Может быть, даже гений.
Эпилог
– Ты представить себе не можешь, что я тебе расскажу, – прерывисто задышал в трубку голос Насти. Самоваров привык уже к этому телефонному голосу. Уже не ухало, как совсем недавно, и не охлаждалось блаженно что-то под ложечкой (душа, должно быть?) при первых его звуках, при вздохах, усиленных расстоянием и несовершенством телефонной связи. Теперь Настя часто ему звонила. Причем звонила из его квартиры – их квартиры, что самое диковинное. Она именно там сидела сейчас, в передней, на табуретке. Она теребила и раскручивала провод. Эта привычка, конечно, милая, но негодная: уже булавочками стреляли в ухе помехи. Провод надо заменять!..
– Ты супу поела? – поинтересовался Самоваров строго.
– Да, немного. И вчерашнюю котлету. Супу тоже, я не вру! Я знаю, что суп необходим, но не будь занудой, лучше послушай, что было! Сначала помучайся любопытством… – она торжествующе помолчала, – и слушай!! Иду я в институте из скульптурной, думаю о своем – вдруг откуда-то сбоку кидается ко мне какой-то громаднейший мужчина. И со всего размаху падает на колени. Передо мной! Грохот от колен ужасный, штукатурка со стен посыпалась. Все вокруг замерли с открытыми ртами. А он стоит передо мной, коленями топочет и протягивает руки. В мольбе! Представляешь?
Самоваров уставился на вазочку с окурками. Вазочка, как и телефон, помещались на столе Галины Ивановны Проскурняк, хранителя отдела прикладного искусства Нетского музея. Своего телефона у Самоварова не было, звонили ему сюда, а Галина Ивановна деликатно перемещалась в другой угол. Самоваров считался молодоженом, музейные дамы поэтому относились к нему с особенной чуткостью, как если бы он тяжело заболел. Вот и сейчас суровый профиль Галины Ивановны, подчеркнуто уткнувшейся в книгу, выражал столько такта и отстраненности, что делалось неловко.
– Ты представил? – весело метался и потрескивал в трубке Настин голос. Картинка с неизвестным поклонником, гремящим коленками вокруг Насти, Самоварову показалась довольно противной. Он промычал в ответ что-то неясное.
– Теперь догадайся, кто это был!! – не унималась Настя.
– Жорж Дантес, надо полагать, – ответил Самоваров вялым голосом.
– Не очень угадал… но тепло. Действительно, это был аристократ. Шереметев его фамилия.
– Эдик?
– Он самый! Такой же громогласный и весь в опилках.
– Такой же? А почему бы он изменился? За два-то месяца? Хотя, если он на колени стал падать…
В Эдике прежде не замечалось ничего романтического. Может, крыша поехала? В Ушуйском театре это обычное дело. Только Настя-то чему так радуется?