Страница 44 из 48
– Юлия Присцилла? – вдруг спросил Бек, качнув рогами. Было похоже, что он на минуту забыл, кто я такая и почему мы здесь, зато вспомнил другую Юлию. Лицо его немного расслабилось, но он тут же с усилием сжал мою руку. У меня закружилось голова, с его лица пот побежал маслянистыми ручьями, и тут же золото явственно проступило на его рогах. «Это он из меня золото высосал, – сообразил таки мой хиреющий мозг. – Я читала где-то, что в женщинах золота больше, чем в мужиках, потому-то он и охотится за женщинами. К тому же наверняка в красивых женщинах золота больше, чем в некрасивых... А как же теперь те сережки, что на мне? Они золотые. Растаяли или нет? Кажется, он таким золотом брезгует и хочет только живого?.. Все равно... Меня уже нет...»
Я стояла неподвижно, как статуя, и не могла ни пошевелиться, ни упасть. Жизнь уходила по капле в чужую жадную руку. Страшная тишина была вокруг, только еле слышно потрескивал огонь в круговом ручье, да шуршали клубы густого дыма, да тяжело дышал рядом Бек своими раздутыми красными ноздрями. Потом мне стало казаться, что далеко где-то, за пределами страшного огненного круга, бьется непрестанно еще один звук – внешний, очень знакомый. Я сосредоточилась на нем и наконец узнала: муха гудит и тычется в стекло. Проснулась, должно быть, от жары. Обыкновенная осенняя муха, назойливая и глупая. Нет, почему же глупая? Она пробивается в жизнь, но все равно обречена, как и я теперь. Умрет не сразу. И все-таки умрет. Она видит теперь перед собой толщу воздуха, небо; листья так близко шевелятся, в них тени и свет дрожат и меняются местами от толчков ветра. Ей бы туда! Она ведь не знает, что такое стекло и почему оно неодолимо. Поэтому ей легче, чем мне. Я все знаю. И я тоже глупая муха, забравшаяся за непроницаемую стену. Сколько мне еще о нее биться?.. А потом я буду лежать, иссохшая и тусклая, на подоконнике. И мне будет все равно.
Вдруг я услышала звонок. Такой знакомый! В мою квартиру! Он был глуше, чем обычно, но все же существовал. Кто-то звонил. И я еще, значит, жива! О звони, звони, стучи, ломай дверь – я здесь!
Звонок бренчал все настойчивее. Я понимала, что бессильна пошевелиться, побежать, открыть – но кто-то, возможно, взволнуется, что я не отзываюсь? Поднимет тревогу? Хотя бы Наташка... Надежда – не знаю, последней ли она умирает, но действительно очень живуча. Я убедилась, я узнала, что надежда не символ, не аллегория, а просто маленькая птичка, и потому, когда звонок зазвенел, маленькая птичка дернулась и порхнула в моей груди, и забилась о ребра, и затрепыхалась, и вылетела вздохом. Бек почувствовал неладное и скосил на меня страшные мутные глаза. Он тоже прислушивался и ждал, но не боялся. У него запасены тысячи мерзких уловок, чтобы отвадить любых моих спасителей. Иначе и быть не может. Только Агафангел... и я не могу его позвать! Зачем он поплелся куда-то? Может, он и звонит? Нет. Ему ничего не стоит пройти сквозь любую дверь... Звонки такие длинные, бестолковые... Не Наташка... Не Макс…
Помогите!
Наконец Бек довольно осклабился: звонки прекратились. Он втянул в себя жаркий воздух и снова впился в мою руку. Его длинные животные ресницы позолотились. В ту же минуту послышался новый, неожиданный звук: в двери поворачивали ключ. Поворачивали осторожно, но умело. Лязгнула железная танковая дверь; затем ключ мягко, как в подушку, вошел в замок второй двери.
– Юлька! Что за вонь у тебя? – донесся из прихожей безмятежный голос Седельникова. Ну, конечно! У кого еще есть ключи от моей квартиры! Кто еще мог притащиться в такое время. Очевидно, бывший супруг снова проголодался и решил навестить мой холодильник, по которому соскучился, как по родственнику. Я угадала: Седельников, не сняв даже ботинок у порога, топал прямиком на кухню.
– Батюшки! – заорал он на пороге. – Да тут пожар! Горим!! Юлька, где ты? Ты жива?
В серо-оранжевом дыму смутно проступила его широкоплечая фигура. Он размахивал руками и какой-то палкой, стараясь разогнать удушливый дым. Ему бы бежать к телефону, броситься в службу спасения, а он только топтался на месте и вопил не своим голосом:
– Юлька! Ты жива? Юлька!
Вот балда! Даже Бек сощурился иронически. Седельников наконец пробился к горящему ручью, влез в него и снова раскричался:
– Черт! Тут течет что-то! Юлька, это постное масло у тебя, что ли, горит?
Он, кряхтя, перемахнул через страшный, но неширокий поток и почти ткнулся в нас с Беком.
– Юлька, это ты? Слава Богу! Я уж думал, что ты угорела. А это что за хмырь?
Только Седельников мог назвать Бека хмырем. Это был теперь атлет громадного роста с жестким лицом и золотой кожей. Его поношенный пиджак странным образом перелился в нечто черное, неопределенно-фалдистое и поблескивающее. Хмырем скорее выглядел нечесаный, опухший, помятый Седельников. В руке, как выяснилось, он держал никакую не палку, а розовый бабский зонтик – кажется, тот, что лежал позавчера у него на столе в магазине. Все понятно: услужил очередной любовнице, вправил спицы и шел вручить в комплекте с моими котлетами или еще чем-нибудь в этом роде. Подлец!
Бек глядел на Седельникова бесстрастно, сверху вниз. Тот ничего не понимал.
– Что это за образина? – снова поинтересовался он. – И что вы здесь устроили? Дом ведь спалите... Ой, Юлька, какая ты бледная! Тебе нехорошо от дыма? Выйди на воздух, что ли...
Он не договорил: Бек плюнул в него чем-то зеленым и жидким. Плевок метко угодил Седельникову в живот и зловонно зашипел на куртке.
– А-а-а-а! – взвыл Седельников. Ядовитая слюна Бека прожгла огромную дыру и в куртке, и в рубашке. Из дыры глянуло что-то страшное, мокрое, грязно-красное. Бек улыбнулся одними зрачками, которые вдруг расширились и блеснули атласной зеленой глубиной.
– Ну, ты, зар-р-раза, – прошипел, багровея, Седельников и двинулся на Бека. Тот снова плюнул. Но Седельников в институте не зря занимался волейболом: он довольно ловко увернулся, и плевок шлепнулся далеко и мимо. Запахло паленым линолеумом. Седельников еще не отошел от боли, еще тряс башкой и морщился, закусив губу, но уже заметил, что Бек крепко держит меня за руку, заметил, что я не только не могу сказать ни слова, но даже моргнуть не могу. Мой бывший муж вгляделся в меня и спросил шепотом:
– Что он сделал с тобой, Юлька? Ведь это он сделал, да? И пожар тоже?
Нет, я не могла ни ожить, ни заговорить, но Седельников как-то угадал мой ответ: да, да, да!
– Зар-р-раза! – пробормотал он. – Не бойся, Юлька, выкрутимся. Прорвемся.
Я знала, что не выкрутимся, что страшный огонь и Седельникова спалит, как случайный мусор и мне стало еще больнее. Надежда присмирела и сложила крылышки снова у меня в груди.
– Отойди, – сказал Бек Седельникову надменным глухим голосом. Тот небрежно отмахнулся и ответил в духе Чупачупсихи:
– Иди на фиг! Что, давно рога не отшибали?
Собственно, эта фраза случайно сорвалась с его блудливого языка, но тут он поднял глаза и разглядел надо лбом Бека самые настоящие золотые рога.
– Мама! – вскрикнул изумленный Седельников гораздо громче, чем недавно кричал от боли. – Я ведь не пил сегодня ничего, кроме пива... Мама! Рога? Не белая ли у меня горячка?
Я думала, Седельников помешается на моих глазах. Пятясь, он снова ступил ботинком в горящий ручей, подпрыгнул, взвизгнул, потом крепко зажмурился. Через минуту он ошалело глянул на Бека: рога у того не исчезли.
– Нет, не глюки. В самом деле рога, – констатировал Седельников. – Значит, я нормальный, а он шиза. Или сектант-сатанист. Видел по телевизору: они картонные рога надевают. У него сзади и хвост наверняка привязан. Глянь, Юля, тебе виднее – есть там у него хвост?.. Ты что такая бледная?
Он сам в эту минуту побледнел. В его заскорузлых мозгах наконец забрезжило некое подобие истины. Он выпучил на нас глаза и замер, точно его тоже укусила золотая змейка.
– Отойди, – тускло повторил Бек.
– Черта с два! Ее сначала отпусти!
Бек легко толкнул Седельникова в грудь золотым кулаком. Мой несчастный бывший муж с диким воплем покатился в огонь и дым.