Прошлой осенью в аду

Светлана Гончаренко

ПРОШЛОЙ ОСЕНЬЮ В АДУ

Глава 1

Капитан Фартуков

Ничего бы и не было, если бы я поехала на маршрутке. Сколько ни думаю, сколько не перебираю теперь мельчайшие детали тех странных событий, других причин не нахожу. Если б был тут замешан рок, судьба, то являлись бы сначала всякие вещие знаки и предзнаменования. Я бы видела необычные сны и томилась предчувствиями. Но ничем таким я не томилась, а просто, как последняя дура, вместо маршрутки потащилась на чертову троллейбусную остановку. Там-то все и началось.

Впрочем, нет, и на остановке ничего особенного тоже не происходило. Я стояла себе и думала, какая я хорошая, какой твердый у меня характер: маршрутку игнорирую, поеду по проездному на троллейбусе, сэкономлю. Ведь в ближайшее время мне предстоят две серьезные траты – Максу нужны кроссовки (у ребенка сороковой размер, если не стал сорок первый за последнюю неделю), а скоро у Наташки день рожденья. Ближайшей подруге я обычно дарю какую-нибудь не слишком дорогую, но стильную вещицу: шкатулку, нэцке, вазончик. Что-нибудь и теперь надо выдумать. В общем, мысли у меня были все простенькие и коротенькие, а сам вечер довольно неплох для сентября. Помню большой и тихий лимонный закат. Помню, что нехолодный ветерок шевелил листву. Только вот троллейбус куда-то запропастился. Поначалу нудное стоянье и жертвы в пользу кроссовок и Наташки даже возвышали меня в собственном мнении, но когда лимонный закат слинял и посинел, а на остановке остались только самые несгибаемые – пенсионеры-бесплатники с дач – мне стало обидно. Экономия-то копеечная! А если электричество отключили? Не торчать же здесь до второго пришествия! Придется-таки капитулировать и брести на маршрутку.

Я собралась было брести, но тут окончательно стало ясно: меня пристально разглядывает неизвестный молодой человек. Этот молодой человек, высокий, в белом плаще, сначала слонялся поодаль под драными кленами, а теперь продвинулся поближе. Правда, когда я поворачивалась в его сторону, он сразу утыкался носом в витрину киоска и начинал разглядывать шоколадки и презервативы, выставленные там. Но я знала: если отвернусь, он тут же снова уставится на меня пристальными, большими в сумерках глазами. Этот неотрывный взгляд я чувствовала и затылком, и даже плечом. В подобных ситуациях мне всегда в голову одна за другой, в одном и том же порядке, приходят две мысли. Первая: пиджак у меня застегнут не на ту пуговицу, юбка надета наизнанку, а на колготках огромная дырища. Если этого ничего нет, напрашивается вторая мысль: я молода, хороша собой и обольстительна. На кого тут еще пялиться? На дачников, что ли, в их линялых трико, с их разговорами об озимом чесноке? Нет, все естественно! Я непринужденно выгнула позвоночник и решила еще немного здесь постоять. В конце концов у меня проездной, и тратиться на маршрутку... Я очень красива в темноте, я знаю.

В эту минуту из-за угла выползла медлительная самодовольная туша троллейбуса. Молодой человек со своими взглядами мигом выскочил у меня из головы. Первыми на штурм бросились, конечно, дачники – скрипя тележками, застревая бедрами в проходах и переругиваясь. В троллейбусе сразу запахло укропом и луком. Я тоже неплохо устроилась на задней площадке и стала смотреть в окно. Мимо поплыли знакомые фонари и вывески. Вывесок я не читала, а разглядывала собственное отражение в пыльном стекле. Отражение было расплывчатое, таинственное и льстивое. Вот если бы мой портрет стал писать знаменитый художник (забыла его фамилию, он очень красивый и одновременно похож на Гоголя), то изобразил бы меня именно такой. Он опустил бы всякие ненужные детали. Он бы именно так, сверху, осветил бы мое лицо, чтобы тени от ресниц падали на щеки, как у Марлен Дитрих, а глаза тихо мерцали бы. И я бы глядела с холста, чуть улыбаясь, и прядь рыжих волос – нет, не рыжих, а с сиреневатым отсветом... вообще-то я русая, но этот сиреневый цвет («арагонский вечер» было написано на коробке) мне очень идет, и мне говорил один... ни к чему его называть! так, довольно тусклый самодеятельный поэт, его привела химичка состряпать куплеты к юбилею директрисы, он куплеты состряпал и деньги взял, да еще и сам на юбилей притащился, причем сел сразу у блюда с жареными утками и...

– Не поворачивайтесь! – прогудел мне в ухо чей-то незнакомый голос. Прогудел так близко, что от чужого дыхания моей щеке стало горячо и волосы колыхнулись на виске. После такого призыва я, конечно же, сразу повернулась и поняла, что сзади, отгородив меня собою от троллейбусной толпы, стоит некий господин в кожаном пальто. Причем стоит так близко, так ко мне придвинувшись, что я никак не могу сфокусировать взгляд и окинуть его лицо целиком. Я могла видеть либо блестящий, будто лакированный, орлиный нос, либо один из карих глаз, либо лиловый узкогубый рот и весь в точечках, зеленоватый, бритый подбородок. Такие рты и подбородки бывают у жгучих брюнетов.

– Да отвернитесь же! Смотрите в окно! – раздраженно прошипел лиловый рот брюнета. Надо сказать, что тогда я не столько испугалась, сколько удивилась. Чего бояться? В троллейбусе полно народу!

Брюнет снова наклонился ко мне:

– Ради всего святого, не поворачивайтесь ко мне и смотрите в окно. Вы что-нибудь слышали о парковом маньяке?

Еще бы я не слышала! Весь город тогда только и говорил, что о парковом маньяке. Многие до сих пор помнят панику, которая поднялась, когда одна за другой вдруг стали пропадать женщины. К тому времени исчезло уже одиннадцать. Все одиннадцать были молоды, красивы, не имели дурных наклонностей и обычно не бродили ночами в одиночку в малолюдных местах. Красавицы исчезали совершенно бесследно. Ни одно из тел не было найдено. Милиция тщательно прочесывала места, в какие преступники обычно прячут трупы жертв. Было при этом найдено множество мертвых тел, куда больше, чем одиннадцать, но это были не те тела. А самое удивительное и кошмарное, что одежда всех одиннадцати неизменно обнаруживалась в Первомайском парке.

Собственно, это и не парк даже, скорее остатки первобытной рощицы, почти сведенной на нет бурным строительством спального микрорайона Березки. Хотя именно рощица вдохновила архитекторов назвать столь поэтически скопище серых девятиэтажек, ни одно из этих несчастных кривых деревьев не уцелело бы, если б вместе с перестройкой не кончился неудержимый рост окраин. От тех времен на задворках Березок (я тоже в Березках живу, и именно на задворках, окнами в поле), осталась лишь цепочка невостребованных котлованов да кучи битого строительного мусора (небитый весь растащили). Место это очень напоминает декорации для фильма о пришествии свирепых инопланетян. Городской клуб уфологов всерьез исследует котлованы и кучи, находя в них что-то неземное. Остался и клочочек березовой рощи. Почему-то его называют Первомайским парком. И вот именно здесь собаколюбы, уфологи, а позже и милицейские засады стали находить одежду пропавших красавиц. Случалось это по утрам, и зрелище было жуткое: на какой-нибудь убогой, шершавой березке тихо реяли по ветру колготки, пестрели в ветвях юбочки, брючки, трусики, вокруг ствола бывал обычно застегнут лифчик, а у корней аккуратно стояли туфельки очередной жертвы. Еще удивительнее было то, что на этих вещицах эксперты не обнаруживали никаких следов драк и насильственного раздевания – никаких оторванных пуговиц, расползшихся швов, затяжек, пятен. Одежды красавиц развешаны были с игривым вкусом и хранили тонкий аромат не улетучившихся еще парфюмов. На туфельках находили частицы парковой земли, а вокруг никаких «следов волочения тела» (меня страшно пугала в газетах эта фраза). Можно было подумать, что красавицы сами подходили к березке, делали стриптиз и улетучивались!

Город был в ужасе. Первомайский парк всегда слыл излюбленным местом для пикников и шашлыков. Трава под березками бывала затоптана, как на школьном футбольном поле, всюду валялись давленые пивные банки, рваные пакеты, окурки. Но в то лето парк опустел. Только окрестные бомжи, даже в полной тьме не сумевшие бы вывести в заблуждение загадочного и ужасного любителя красавиц, осмеливались пересекать рощу... Затоптанная трава бурно прянула, переросла и поглотила былые шашлычные кострища и россыпи мусорной дряни. Запестрело и заколыхалось тут такое невероятное, почти альпийское разнотравье, что страшно было смотреть: ведь там, в душистой этой красоте, скрывалась смерть.