Прошлой осенью в аду

Глава 12

Еще один визит Цедилова

Это звонил будильник. Сначала я подумала, что очнулась и зазудела давешняя муха. Бывают осенью такие мухи – назойливые, злые и несообразительные. Обычно они крупные, в противном черном пуху и гудят до того громко, что издали слышно. Но этот звук был не мушиный – слишком ровный, бестревожный. Муха, та все-таки волнуется и о стекло бьется. Нет, это будильник...

Я открыла глаза. Вторник. Мне ко второму уроку, стало быть, будильник заведен на семь тридцать. Совсем уже светло. Но как у меня все болит!.. Грипп начинается, что ли? Я повернулась на бок, потянула к себе одеяло и замерла от неожиданности: в моей кровати снова разлегся Агафангел Цедилов! На сей раз он даже не потрудился снять с себя ни пыльных брюк, ни рваных носков, ни линялой футболки с изображением поцелуя из фильма «Титаник» (выбрал, наверное, все самое дешевое и немодное в секонд-хэнде). Ну вот, опять придется менять постельное белье. Какой ужас, что все это мне не снится! Каждое утро просыпаюсь с надеждой, что то странное, что было в последние дни, кончилось, а может и не начиналось, просто я видела дурной сон, а сны помнятся недолго, линяют в памяти быстро. Так нет же! Кошмар все длится. При мысли, что придется тормошить Цедилова и спрашивать опять, что он тут делает, меня замутило. Пусть уж лежит. Он, в конце концов, вполне безвредный, разве что пододеяльник умыкнет, как Седельников намекал. Кстати, я что, с Цедиловым в одной постели спала? И?.. Если б он меня изнасиловал, я бы помнила. А если я была в бессознательном состоянии?.. Я прислушалась к себе, но, кроме ломоты в суставах, никаких неполадок не обнаружила. И неприятных ощущений тоже. Вот боюсь все время, что меня изнасилуют, а не насилует никто. Ну, и слава Богу...

Я поплелась в ванную, включила воду, привычно глянула в зеркало и отпрянула. Мое лицо было все в грязи и ссадинах, а поперек щеки красовалась глубокая царапина с темно-сургучными бусинками запекшейся крови. О Боже! Я проснулась разбитая, но спокойная и будничная, теперь же ночной ужас весь, до самых мелких, неважных деталей восстал в моей памяти, да так, будто жаром в лицо пахнуло. Это не сон? Я в самом деле была ночью в Первомайском парке? И Бек держал меня на тоненькой квази-мраморной пленочке над ревущей адской бездной? И ему две тысячи лет? И он на самом деле древний римлянин и колдун? А Цедилов тоже древний... грек? Черт знает что такое! Чушь собачья! Этого быть не может! Скорее всего я сама сошла с ума (давно это подозреваю!) и в припадке помешательства бродила в каких-то кустах, где и оцарапала щеку. Все очень просто. Хи-хи... Но как же Цедилов? Он лежит в моей спальне. Значит, Бек не спалил его в своей топке? Я тоже жива и относительно здорова. Есть, оказывается и оттуда выход. Однако с каждым разом выбираться все трудней. Бежать, только бежать!

А куда бежать? У меня работа, квартира, семья. Бек такой липучий, что достанет всюду. Хорошо все-таки, что Агафангел уцелел. Он так из-за меня рисковал! Пусть спит. Я приготовлю завтрак и напишу ему записку: оставайтесь, мол, здесь и ждите меня. С ним спокойнее. А мне и на работу уже пора.

Я причесалась, наскоро перекусила и пошла в спальню одеваться. Достав из шкафа одежду, я случайно оглянулась на Агафангела. В свете зарозовевшего утра он показался мне невероятно бледным. Лежал он, раскинув руки, совершенно в той же позе, в какой я его застала при собственном пробуждении. Был он так же бел, как простыни. Разве чуть-чуть желтоватее... Глаза ввалились, руки и лицо в царапинах. А ведь он совсем иначе, с явным удовольствием дрых тут в прошлый раз! Он тогда ворочался, чесался и улыбался во сне. Почему же сейчас он так неподвижен и так неприятно бел?

Я на цыпочках прошла к кровати и взяла Агафангела за руку. Рука оказалось прохладной и бесчувственной. Мне стало нехорошо. Господи, да он мертвый! Я целую ночь проспала рядом с покойником! Я бы закричала, если б не побоялась испугаться собственного крика. Если не кричать, то что еще надо делать в подобных случаях? Я не знала. Я все-таки еще немного потормошила Агафангела. Его голова тяжело и безвольно каталась по подушке. Брошенная мною его рука упала неловко, как вещь. Покойник, покойник! Я мигом забыла о необходимости одеваться и о втором уроке. Я сидела на краешке кровати и не могла шевельнуться.

Вдруг мне показалось, что Агафангелова футболка с поцелуем слегка и мерно колышется. Я стала в нее вглядываться, но у меня только зарябило в глазах. Тогда я принялась щупать и тискать прохладную белую руку в поисках пульса. Безрезультатно! Наконец, я пригляделась к неподвижному лицу, и снова мне почудилось, что в глубокой ямке у ключицы слабо бьется жилка. Или не бьется? Или бьется? В голову почему-то полезли всякие ужасы про Гоголя, похороненного заживо. Ужасы эти странным образом натолкнули меня на здравую мысль: я вспомнила, что надо покойнику поднести зеркальце, чтобы убедиться, что он не дышит. Я выудила из косметички пудреницу и долго пыталась пристроить зеркальце к ноздрям Цедилова. Руки мои тряслись, пальцы не сгибались. Я засыпала Агафангелу весь подбородок пудрой, зато мне в конце концов удалось сосредоточиться и поймать в зеркальце слабый туманчик. А может, я сама заляпала стекло пальцами? Но туманчик меня приободрил, и я нашла в себе силы приложить ухо к груди Цедилова. Я услышала редкие, глухие удары. Живой! Я изо всех сил стала трясти его и дергать, даже пару пощечин отвесила, но Агафангел лежал такой же белый и безучастный. И пусть! Зато живой! Если вдруг он не проснется, как Гоголь (неужели летаргический сон? до чего интересно!), то сдам его в больницу – пусть изучают. А если ему и вправду две тысячи лет?.. и это для него вполне нормальный сон? лет на сорок? или наоборот, нужна какая-нибудь живая или мертвая вода? Ну, это пусть в больнице решают, мне на работу пора!

Я вбежала в школьный вестибюль со звонком и собралась вприпрыжку, якобы не замечая ничего вокруг, шмыгнуть мимо директорского кабинета, но не тут-то было.

– Юлия Вадимовна! – окликнула меня Валентина Ивановна сквозь приоткрытую дверь.

Я остановилась на пороге и залепетала что-то жалкое о детях, ждущих меня в классе. Валентина Ивановна была непреклонна:

– Зайдите и сядьте. Урок за вас проводит Борщакова. Нам надо с вами поговорить.

Я уселась на стул и приготовилась к нравственной пытке. Валентина Ивановна вращалась туда-сюда в своем винтовом кресле, и зловещий, мерный скрип исходил, казалось, не от кресельных пружин, а из глубин организма неумолимой железной директрисы. Несмотря на знакомство с дьяволом (даже если Бек и очень мелкий бес, но настоящий бес, с рожками!), Валентина Ивановна не утратила в моих глазах своего цепенящего и давящего могущества. Ее кудри клубились, как дым над Везувием. Ее брови – одна дугой, другая с изломом – топорщились вроде молний. Глаза у нее тоже были разные – один немного бледнее и мельче другого, но оба злющие и почти немигающие. Она уставилась на меня в упор и минут через шесть удавьего гипноза произнесла:

– Как вы себя чувствуете, Юлия Вадимовна?

– Спасибо. Хорошо, – пропищала я.

– Да? А с лицом у вас что? Со щекой?

– Это?.. Я оцарапалась... Веткой...

– И вы не обращались к врачу?

– Господи, зачем? Я обработала царапину перекисью водорода...

– Не в царапине дело. Вот если б вы были на больничном... Какое это было бы везение для вас!

– Но почему?

– Вы в курсе, что происходит у вас в классе?

Так вот оно что! Мои детки успели без меня отмочить какой-то номер! Я сделала озабоченную гримасу и бодро понесла:

– Да, я стараюсь следить за настроениями детей, стать для них настоящим другом. Гультяев, конечно, проблемный мальчик, но он на днях отравился беляшами, проходит курс лечения и никак не может...

Валентина Ивановна вздохнула шумно, со свистом и треском, как печь, и выгрузила наконец на стол свой бюст. Он занял в тот день даже больше места, чем обычно. Был он обтянут заленым крепом и украшен восемнадцатью мелкими пуговками. Я оцепенела.