Страница 13 из 86
таить? Не сама, так люди расскажут хуже... Погодите, с самоваром управлюсь.
Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И
только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.
— Дело давнишнее... Бабий грех. Разве его скроешь?
Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку,
закуталась в пуховый платок.
— Что говорить... Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на
руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со
свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе... Я работала на ферме
дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да
выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать... Обратно домой — тоже затемно... Вот
так и жила.
Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив
о его главном вопросе, перешла к другому:
— Зимой было... Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое,
ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это
как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым
показался, да еще и нерусский... Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на
морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на
голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я
вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало...
Пожала плечами.
— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал.
Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме... А когда нужда
случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык...
Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он
знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала
это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:
— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на
улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его... Не
знаю, как потом все и получилось... С того вечера и стал ко мне приезжать...
Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.
— Не хотела видеться с ним,— признавалась она.— Каждый раз, проводив, думала, что
вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что
войну подло пережил... А как приезжал— опять уступала...
— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.
— Расстались,— сказала она.— Еще задолго до того, как он воротился обратно, в
Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы
все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его...
Деревня —два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно,
через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:
— А где наш папа? Убит?
— Убит,—говорю,— на войне.
— А этот твой,— спрашивает,— предатель?
— Никакой, он не предатель,— отвечаю.
— Ну, изменник...
— Мал ты еще рассуждать об этом,— пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно
ли делаю?»
Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,
— А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет — и с концом, только к вечеру
явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница:
оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в
класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал... А слова
не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит...
— А сын?
— Сын, сын.— Она опять замолчала, пока не решилась:— Дождался весны и сбежал
совсем, Через милицию едва нашли месяца через два.— И, словно торопясь переступить
неприятное для себя, заторопилась: — И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила
отстать... Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал
уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а
я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до
попреков дорос...
— Так и уехал Мельник со старой семьей?
— А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды... Перед
отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже... Вот так и знавала я Афанасия Мельника,—
закончила она.
Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец
сказал сам:
— Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.
— Когда?
Он увидел в ее глазах изумление.
— Четыре года назад.
— А...— протянула она.— Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал.— Она едва
приметно усмехнулась.— Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила
обратно. Постарел...
— Куда же он поехал от вас?
— Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо
железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не
понимаю.
— А в Шадринске он останавливался?
— Должно быть,— ответила она просто.— Шкурки каракулевые на продажу привозил. На
вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины
из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.
— Я могу узнать ее адрес?
— Пожалуйста, если надо.
— Надо, Анна Никифоровна.
Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его.
Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:
— Фамилия мне ваша напоминает знакомую... Скажите, у вас нет родных в Свердловске?
— Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не
приглашает сильно-то... Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то,
он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники.
Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью... Меня признает,
конечно, но неласковый вырос...
— Адрес его вы знаете, конечно?
— Сейчас посмотрю.— Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав
в ней старый конверт, подала его Саломахину.
Василий Тихонович прочел обратный адрес. Он мгновенно понял, почему ему с самого
начала не давала покоя фамилия этой женщины. И скорее не спрашивая, а размышляя, сказал:
— Значит, Геннадий Печеркин из Соколовки ваш сын...
— Мой. Двое ребятишек у него сейчас.
— Он встречался с Мельником, когда тот заезжал к вам в последний раз?
— Нет. Я ведь говорила, что он еще мальчишкой невзлюбил его. Геннадий уже семь лет
живет отдельно от меня...
— Не встречался, значит?
— Нет,— она оживилась даже.— Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился
сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с
женой обещался в гости приехать.
— И приезжал?
— Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А
сами гостили целую неделю.
— А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?
— Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.
— Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?