Баронесса Настя

— Он работает на немцев?

— Он создаёт приборы, но генералу Функу сказал: предателем своего народа не будет, и, следовательно, до конца войны секретов своих не выдаст. Ваш дядюшка приказал фрау Мозель хорошо кормить русского учёного, часто менять ему постель, бельё... Ну, и она— старалась.

Краска смущения бросилась в лицо Кейды: намёк был слишком прозрачен. Она поднялась, отошла к окну. У ворот замка и дальше, за воротами, в свете неярких, качающихся на ветру ламп сновали люди, подъезжали и отъезжали машины, здесь, как и в ацеровском замке, ни днём, ни ночью не затихала жизнь, и какие-то люди, может быть, и не знавшие друг друга, всё время колготились у ворот и внутри усадьбы, кого-то искали, чего-то добивались.

Сгустился вечер. В левой стороне, за окрестными угодьями замка, светились огоньки деревень и отдельных домов. Швейцарию не бомбили, и крестьяне, и владельцы замков и вилл не соблюдали светомаскировку.

Настя вдруг сейчас ощутила себя за границами войны, в мире, где не рвутся бомбы, не гремят выстрелы, и ей остро захотелось такой же тишины для своей Родины, многострадального Ленинграда, городов и сёл Украины, Белоруссии, где полыхали пожары, плакали дети, а вокруг ухала и стонала от разрывов земля.

У неё за спиной сидел и прихлёбывал горячий кофе немец. Это они, немцы, принесли столько горя её земле, родным русским, и не только им. Но война не щадит и немцев, и, может быть, ещё с большей жестокостью катится на них огненный вал возмездия. Они даже здесь, в глубоком германском тылу, все встревожены, с тайным и животным страхом ожидают расплаты.

Казалось странным, что, заглядывая немцам в глаза, она не испытывала к ним ненависти, злоба к ним была на фронте, здесь она увидела людей мирных, иногда даже приятных, весёлых, лёгких и понятных, — ловила себя на мысли, что иные ей даже нравятся, их даже жалко и хочется им помочь.

Вот и этот — Венцель. Доверился ей, открыл тайну.

Вернулась к столу, сказала просто:

— Надеюсь, вы не станете строго судить моё невежество: я раньше знала — есть немцы и русские, мы должны завоевать пространство, а тут — каменщики! Мой ум теряется. Объясните мне проще, — что нужно им в наших краях?

— Они всюду ищут власть и деньги. Для того и спаялись в ложи с железной дисциплиной. Все общественные движения захвачены евреями и постепенно прониклись их жестокостью, их надменным, всепожирающим эгоизмом: сегодня — золото, газеты, а завтра — власть над миром. Мы, немцы, кое-что о них знаем, — нам раскрыл глаза фюрер, для других народов — они тайна за семью печатями. И если Германии суждено проиграть в войне, масоны вновь воцарятся в мире, — тогда уже на сотни лет.

— Но что же делать русскому Ивану? Не отдавать же нам, немцам, свой дом только потому, что в нём завелись клопы?

— Иван — дурак, медведь нечёсаный! Ему бы осознать, понять идеи фюрера, и мы бы с ним вместе хлопнули по башке глупых англичан да америкашек, — тут бы и пришёл конец евреям. На всей планете наступил бы рай земной, потому как их же главный раввин Маркс будто бы сказал: человечество ни к чему хорошему не придёт, если не освободит себя от евреев. Майор Венцель, распаляясь в ораторском азарте, говорил и говорил...

В окна сквозь кисейные гардины уж глядели веселые полоски рассвета.

Утром предстояла поездка в Цюрих, которую накануне предложил Роберт.

...Словно цветные кубики в калейдоскопе вспыхнули перед глазами и проплыли левой стороной немецкие игрушечные города Оберульдинген, Иберлинген, Людвигсхафен... Свернули налево и вдоль железной дороги помчались на Винтертур — древний швейцарский городок, окружённый со всех сторон монастырями, замками и церквами, над которыми возвышались белые прямоугольники колоколен.

В Винтертуре заехали на рынок, Роберт купил большую корзину с фруктами и овощами: на дне её лежали два арбуза, дыня, и большие, с детскую голову, помидоры. А сверху прозрачно розовели гроздья винограда, персики и абрикосы.

Не задерживаясь, поехали в Цюрих. Отсюда — к Цугскому озеру и там, достигнув окраин прелестного городка Арт, свернули в горы и скоро увидели не то обелиск, не то часовенку — в память деревни Голдау, разрушенной в прошлом веке обвалом горы, у подножия которой деревня ютилась. Кейде об этом сказал Роберт. В печальном молчании они стояли несколько минут. Роберт показал на синевшее в стороне маленькое озеро и на лепившуюся у его берегов деревню Ловерци.

— И эта деревня тоже была наполовину снесена летевшими туда от обвала глыбами камней.

Подъехали к берегу реки Глатт, несущей свои тихие воды на север, в сторону Рейна. Шофёр разложил на траве коврик, выставил корзину с вином, овощами, фруктами и отвёл машину метров на двести от берега. Две другие машины, не сворачивая к реке, лишь остановились на минуту; командор махнул им рукой, и они покатили в сторону Цюриха.

— Жарко, — сказал Роберт, — Пожалуй, искупаемся.

— Купайтесь, я посижу вот здесь.

И Кейда, поправив широкополую шляпу, села на горячий камень у самой воды. Было жарко, и ей очень хотелось купаться, но она стеснялась. Роберт не спеша разделся и, не взглянув на Кейду, лёгким спортивным шагом направился в воду... Плыл он легко, при каждом взмахе руки почти до пояса обнажая спину. Он, конечно, знал, что Кейда смотрит на него, и это придавало ему силы. В то же время не хотелось показывать своего азарта.

На берегу он надел халат и подошёл к Кейде.

— У нас мало времени, я буду говорить без предисловий. Капитан Мишин-Винт недавно был у меня в замке, — он поручил вас моему попечению.

Кейда молчала. Она не смутилась, не изменилась в лице — и даже глазом не повела, ведь недавно это же, почти слово в слово ей говорил Ацер.

— Вы молодец, отлично играете роль баронессы.

Кейда медленно повернула к нему лицо, серьёзно и даже с некоторым презрением проговорила:

— Что же вы замолчали? Говорите.

— Я понимаю: быть баронессой приятнее, чем сержантом, но вы и дальше играйте свою роль. И вживайтесь в неё, привыкайте к роскоши, почестям, богатству, — роль баронессы Мы планируем вам в своём грандиозном спек­такле. И роль эту вы будете играть всю жизнь.

— Кто это вы, и что за спектакль вы затеяли?

— Вторая мировая война заканчивается, но третья планируется. Нам с вами отведена роль тайных сотрудников главного штаба этой войны.

— Но если я... не пожелаю стать тайным сотрудником?

— Вы будете уничтожены. И ваша семья, и ваши близкие — все превратятся в пепел.

Роберт говорил тихим спокойным голосом,— так, будто речь шла о житейских пустяках.

— Надеюсь, мне будет присвоено звание генерала?

Кейда продолжала сохранять слегка презрительный, игривый и несколько ироничный тон.

Роберт снял халат, расстелил его на песке и лёг на спину.

— Я — командор и буду вашим режиссёром и — хозяином.

— Хозяином?

— Да, хозяином. И Ацер, и Мишин-Винт и начальник Мишина-Винта, и начальник того начальника, — все они из моей команды. Отныне и мать ваша, и отец — все они поступили в моё распоряжение. И Владимир Пряхин — командир вашей батареи.

— Владимир Пряхин?

— Да, Пряхин. Он по воле командования пустился вас искать. Надел форму немецкого капитана, назвался раненым и прибыл в окрестности замка Функов.

Кейда жадно смотрела на Роберта, внимала каждому слову. А Роберт не торопился. Натянул на нос чёрные громадные очки, смотрел на небо. Там в беспредельной вышине плавали облака, похожие на перья растерзанного крыла чайки или лебедя, воздушные потоки продолжали растаскивать их, множить на мелкие, рваные обрывки, которое тут же на глазах таяли и бесследно исчезали.

Сложные, новые мучительно сладкие чувства владели в эту минуту Робертом — этим могущественным, не знающим преград человеком, баловнем судьбы, красавцем-мужчиной, чей взгляд волновал невинных красавиц и умудрённых опытом львиц высшего света.

Он был чрезвычайным и полномочным послом Филадельфийского клуба банкиров, «совета богов», состоящего из десяти самых богатых людей Америки. Его жизнь проходила в дорогах, в министерствах, банках, королевских вагонах и самолётах, в дорогих салонах океанских лайнеров, в капитанских каютах военных кораблей. Он был почётным гостем мэров и губернаторов, королей и президентов. Его имя не знали журналисты, о нём почти совсем не говорили и мало кто мог оценить границы его могущества. Но это могущество чувствовалось во всей его фигуре, в жестах, голосе и манере говорить.