Адмирал Нахимов

насколько позволяли боевые обстоятельства. Гроб его покрыт был

простреленным кормовым флагом с корабля «Императрица Мария»,

на котором адмирал находился в Синопском сражении.

Так умер герой флота. Вечная ему память!

Нельзя... достаточно сильно выразить того значения, которое

имел адмирал Нахимов в эти трудные для Севастополя минуты. Не

взывая в приказах ни к геройству, ни к мужеству моряков, он

поддерживал в них последнюю энергию простым, но самым действи

тельным способом: он сам поступил на бастионы, как по

справедливости можно выразиться, ибо он ежедневно туда являлся,

умышленно или нечаянно останавливался для отдачи приказаний и расспросов

на самых открытых и опасных местах, а когда ему замечали, что здесь

бьют, то он отвечал что-нибудь в роде того, чтобы пустяков не

говорили, что из пушки в человека целить не станут и тому подобное.

Останавливаться для беседы в таких местах, конечно, было не

очень приятно, многие находили это странным, но еси адмирал

делал это умышленно, то расчет его был верен. Из трех способов

действовать на подчиненных: наградами, страхом и примером,

последний есть вернейший. Результат выходил тот, что, делая это

ежедневно в продолжение нескольких месяцев, адмирал вселял убеждение,

что жертвовать собою для исполнения долга — дело самое простое,

обыденное, и вместе с тем в каждом являлась какая-то уверенность

в своей собственной неуязвимости. Имевший с адмиралом

ежедневное дело И. П. Комаровский (бывший смотритель госпиталя)

рассказывал мне, что, придя однажды по службе, он был встречен

адмиралом вопросом: «Видали ли вы подлость?» Думая, что это относится

к какой-либо неисправности, И. П. Комаровский ожидал

разъяснений; адмирал, повторив свой вопрос, сказал: «Разве не видели, что

готовят мост чрез бухту?» Другой офицер Г., начальник бастиона,

при посещении адмирала доложил ему, что англичане заложили

батарею, которая будет поражать его в тыл. «Что ж такое? — спросил

адмирал, и потом в виде ободрения сказал: — Не беспокойтесь, гос-

подин Г., все мы здесь останемся». Такие и подобные идеи,

высказанные то там, то здесь, ясно показывают, что другого исхода, как

стоять и умереть в Севастополе, адмирал не видел.

Но невзирая на эти малоутешительные слова, появление адмирала

на бастионах всегда приносило какое-то успокоение и примирение с

своим положением, потому что все видели в нем самом не только че-

овека с полным самоотвержением и полной готовностью умереть

для своего долга, но и все знали, что адмирал не пожалеет ни

трудов, ни себя не только для того, чтобы уменьшить потери и

сохранить жизнь и здоровье подчиненных, но для доставления личных

удобств каждому. С того момента, когда при выходе из Севастополя

князь Меншиков поручил адмиралу защиту Южной стороны, он не

переставал быть самым верным представителем той мысли, что

Севастополь .нужно каждому отстаивать всеми силами; с своей стороны

он это исполнил до фанатизма, жертвою которого он и сделался, но

фанатизм этот был направлен к славе и пользе государства и был

полезен потому, что он сообщился многим и в высшей степени

способствовал тому, что при многих неблагоприятных обстоятельствах

моряки до конца осады оставались теми же, какими явились вначале,

и заслужили себе почетное место в истории.

Со смертью адмирала Нахимова, хотя не было никаких громких

выражений печали потому, что тогда демонстрации не были еще в

обыкновении, но всеми чувствовалось, что недостает той

объединяющей силы и той крепости убеждения в необходимости держаться до

крайности. Хотя оставались еще весьма почтенные и уважаемые

личности, но они не могли заменить Нахимова. Тотлебен был сам

сильно ранен; князь Васильчиков и Хрулев пользовались большою

популярностью, первый более между офицерами, а последний и

между офицерами и между солдатами, но ни популярность эта, ни их

значение и влияние не имели такой всеобщности, как влияние

Нахимова. В продолжение сорока лет все действия и жизнь адмирала

были постоянно на виду у подчиненных и начальников в своем морском

сословии, а в 10 месяцев осады весь гарнизон — и моряки и

сухопутные — успели хорошо узнать и усвоить себе и наружность, и

мысли, и открытые действия адмирала, а без этой способности быть

скоро понятым массою можно достигнуть только временной так

называемой популярности и то между офицерами, но ни авторитета, ни

нравственного влияния на массу, столь необходимых начальнику и с

которыми он может быть уверен, что не только его слова, но его

взгляд будут поняты так, как он хочет.

... Вскоре по прибытии на 4-й бастион, после одной из

утомительных рабочих ночей, я был разбужен и узнал, что требует меня

адмирал. Выбежавши из блиндажа по траншеям бастиона, я увидел

неизвестного мне адмирала, который, спросив меня, знаю ли я дорогу на

редут Шварца, просил провести его туда кратчайшим путем. Я

направился на правый фланг бастиона, а адмирал с незначительной

свитой шел за мною. Затем я не пошел по наружной ограде,

тянувшейся к редуту Шварца, а повернул за линию батарей, так как

упомянутая стенка была ниже грудной высоты и я счел неуместным

провести адмирала со свитой его под выстрелами французских стрелков,

неотступно стороживших тут каждую появлявшуюся голову. Адмирал

громким голосом остановил меня: «Куда вы меня ведете-с?» Я

заметил, что по стенке придется итти совершенно открыто, между тем

как за батареями безопаснее. «Вас извиняет, молодой человек,

только то-с, что не знаете, кого вы ведете-с. Я Нахимов-с и по

трущобам не хожу-с!» Слова эти были сказаны резко. Он добавил:

«Извольте итти по стенке-с!» Мы прошли по стенке, где один из

боцманов, шедших за адмиралом, убит был на месте штуцерною пулею.

Французские пули провожали нас учащенным огнем до самого

редута. На редуте адмирал попросил у меня трубу и долго рассматривал

положение неприятельских подступов, спрашивая изредка мое мнение.

Затем, обратившись ко мне, ласково подал мне руку, спросил мою

фамилию и сказал: «Теперь знакомы-с мы с вами — уж больше

ссориться не будем-с».

После того я встречал почти ежедневно знаменитого адмирала на

4-м бастионе и всегда по утрам, нередко преодолевая утомление

после рабочих ночей. Каждый раз Павел Степанович брал у меня трубу

н внимательно рассматривал новые неприятельские работы,

интересуясь каждым моим замечанием по ходу этих работ и обвораживая

меня простою речью и меткими замечаниями. В каждой фразе

Нахимова обнаруживалось понимание всех последствий неприятельских

работ и стремление к изучению способов противодействия неприятелю.

Его слова дышали сердечным желанием отстоять родной ему

Севастополь.

Последний раз я видел Нахимова 25 мая. Прошло с того времени

почти 16 лет, но твердо я помню это число. Последние слова его ко

мне, сопровожденные искренним пожатием моей руки, были: «Chv

стоим или помрем с честью, любезнейший-с». Как известно, на

другой день Нахимов принимал деятельное участие в выбитии

французов из Камчатского редута, причем едва не попал в плен. 27 мая я

был контужен и во время моего нахождения в госпитале Нахимова

Бульмеринг в чине подпоручика прибыл в апреле 1855 г. в Севастополь и

принимал участие в обороне города.

уже не стало. Весть о его смерти меня истинно поразила. Я не

знавал более благородного, боевого труженика. Но Нахимов не умер...