Страница 65 из 132
Тут сосредоточивалась вся подлинно коллективная творческая литературная жизнь. Это был аванпост украинского литературного фронта того времени.
Здесь происходили литературные диспуты, неизменным участником которых был нарком просвещения Скрыпник, а на собраниях писателей выступали секретари Центрального Комитета — Косиор и Постышев.
Здесь же состоялось самое значительное событие международной литературной жизни тех времен — Всемирный съезд прогрессивных писателей капиталистических стран и создание МБРЛ — Международного бюро революционной литературы — так, помнится, оно называлось.
Писатели разных континентов, из десятков стран, бывали здесь, когда впервые попадали в Советский Союз. Украина, Харьков, Дом Блакитного — первое, с чем знакомились они по приезде в страну строительства социализма.
В харьковском Доме Блакитного произошли и незабываемые встречи украинских писателей с Барбюсом.
Сюда, сразу после своего возвращения в Союз, приехал и Максим Горький.
Здесь с официальными визитами, для участия в работе, а то и просто так, перебывали чуть не все крупнейшие русские писатели. А Маяковский, бывая в Харькове, тут дневал и ночевал, — он очень любил уютный подвальчик-ресторан и тесную бильярдную.
И ни один из известных мне писательских клубов не посещался так охотно самими писателями — не в пример нынешнему времени, когда жалуются, что дома писателей посещаются кем угодно, только… не писателями.
Почему?
Почему совсем скромный по сравнению с современными роскошными "дворцами" литературы клуб был так популярен среди писателей? Почему литераторы того времени все свои общественные и коллективно-творческие мероприятия сосредоточивали неизменно здесь? Почему сюда же тянуло каждого литератора и в часы досуга — для отдыха, развлечений, встреч с друзьями или споров с литературными противниками?
Конечно, причин могло быть много. Потому, например, что это был первый литературный клуб первого революционного поколения советских литераторов — новинка. Потому, что не только этот клуб, но и вся общественная жизнь литератора была тогда еще новинкой. Потому, что тогда, в первые годы после окончания гражданской войны, вообще все в укладе нашей жизни было ново, новым был и самый этот уклад.
И еще, конечно, потому, что сами мы, первое поколение советских украинских литераторов, были еще молоды, все нам казалось молодым, — и с молодецким задором мы утверждали тогда молодую жизнь нашего народа и с таким же пылом разрушали все старое.
Добавлю: бурному течению литературной жизни, которая концентрировалась тогда в Доме Блакитного, может быть, главным образом, способствовало то, что литературных организаций — точнее, творческих и идейно-творческих групп — тогда было много, и между ними шли соревнования, споры, борьба, а подчас — конкуренция и свара.
Но если речь идет о Доме Блакитного, то нельзя не помянуть еще одну причину его удивительной жизнеспособности. Это — первый его директор, Максим Лебедь.
Максим Лебедь был поэт, плужанин. Правда, членом организации "Плуг" он был не слишком рьяным, да и поэтом не очень заметным, даже и по тем временам. Однако со сборником своих плохоньких стихов Лебедь вошел в литературный круг, чтоб осуществить совсем иную миссию, — и нашел в ней свое истинное призвание.
И никакого "секрета" в его успехе не было. Он не принадлежал ни к выдающимся деятелям-организаторам, ни к лихим хозяйственникам, ни к литературным "папашам". Никого он вокруг себя не объединял, не прославился и изобретением "панацеи", средства для сплочения масс.
Лебедь просто любил свой Дом — именно как литературный клуб — и мечтал, чтоб этот клуб стал центром литературной жизни. А для достижения этой цели прилагал все усилия, чтоб каждый литератор мог найти здесь для себя все то, что имеет дома, или — наоборот — чего не имеет и не может иметь, но иметь бы хотел.
В зале заседаний на втором этаже каждый вечер происходили диспуты — литературные и по вопросам искусства, или выставки — с непременным обсуждением, или собрания разных писательских организаций. В подвале — до поздней ночи — посетителя кормили по-домашнему, за очень умеренную плату. А на первом этаже писатель всегда мог отдохнуть в гостиной, поработать в уютной читальне, прикоснуться к сокровищам библиотеки.
Библиотека — вот конек и гордость Максима Лебедя. Действительно, такой библиотекой мог бы гордиться любой библиофил. Лебедь собрал в ней драгоценнейшие издания: за книгами он охотился и в больших городах — в Киеве, Москве и Ленинграде, и в глухой провинции, где в предреволюционное время осело немало уникальных книг — в книжных собраниях помещиков-библиофилов.
Эта библиотека была бы славным памятником Максиму Лебедю, если б осталась такой и сейчас.
Серьезнейший удар библиотеке нанесла воина, вернее, мы сами в начале войны: когда гитлеровцы стали сильно бомбить Харьков, мы упаковали самые цепные издания в несколько больших ящиков, и нам обещали эвакуировать их в первую очередь, как государственную ценность, как "золотой фонд". Но ни в первую, ни в последнюю очередь эти ящики вывезены не были — и исчезли бесследно… Новый удар обрушился уже во время оккупации города: гитлеровцы просто выкинули остатки библиотеки из помещения, так как дом на улице Чернышевского, где тогда помещался Союз писателей, понадобился под немецкое военное учреждение… Библиотекарь Демидова ценой героических усилий спасла библиотеку: она где-то раздобыла машину и вывезла книги за город, в какой-то сарай, — там они и пролежали все время оккупации. Когда в первые дни после освобождения Харькова мы с Рыльским и Панчем прилетели, чтоб заняться восстановлением культурной жизни города, библиотекарь Демидова — распухшая от голода, едва передвигавшая ноги — пришла к нам и рассказала, где находятся библиотечные книги: ей удалось спасти значительную их часть — только немногие тронула плесень или погрызли мыши и крысы…
Так потерпела наша библиотека тяжелый урон, и труды героя-библиофила пошли прахом — не стало памятника Максиму Лебедю.
На редкие издания, драгоценные книги у Максима Лебедя вообще был "нюх". Припоминаю, как однажды ему случайно стало известно, что в каком-то селе (кажется, Билыках) на Полтавщине умер поп, но поп любопытный — из старой "поповской династии": и отец его, и дед, и прадед были попами в том же селе. Лебедь сразу насторожился: тут должна быть интересная библиотека — и помчался в это село.
Действительно, вернулся он с целой связкой ценнейших старопечатных и других уникальных изданий, приобретенных к тому же за бесценок: поповские наследники не дорожили книгами и свалили библиотеку на чердак.
Вообще Лебедь отличался не столько высокой культурой, сколько тонкой интуицией: культурный уровень его был весьма "средний", типично "плужанский". Но интуицией он обладал… от бога: талант!
К слову сказать, ведь это он, Лебедь, "открыл" для нас удивительного художника Пиросманишвили. Ведь до этого, до двадцать девятого, кажется, года, когда Лебедь вдруг привез из Грузии собрание картин Пиросманишвили и организовал грандиозную выставку в Доме Блакитного, кое-кто смотрел на картины Пиросманишвили свысока, пренебрежительно считая его "духанным маляром". Пиросманишвили, и правда, "оформил" множество духанов в Тбилиси и других городах Грузии — этим он, видимо, и жил. Не знаю, там ли, в духанах, или у горячего солнца Грузии позаимствовал Пиросманишвили свою богатейшую палитру, виртуозно овладел светотенью, стал властелином контраста, подчинил себе цветовую радугу.
Были у сердяги Лебедя и другие прекрасные черты — и все на пользу литераторам, людям искусства.
Во-первых, Лебедь был совершенно "нейтрален" в сварах между литературными организациями, не отдавал предпочтения ни одной из них и старался по мере сил помочь каждой. Он не был "патриотом" какой-нибудь определенной литературной группы — он просто любил литературу, точнее, литературный процесс.