Страница 31 из 132
Итак, Йогансен действительно был формалистом — формалистом в своих теоретизированиях, к которым, кстати, сам относился критически, с иронией замечая: "Это же для дураков, потому что умные и сами понимают". Именно "для дураков" — фрондируя, и взял Йогансен ко всем своим литературным теоретизированиям эпиграф из Державина: "Поэзия тебе любезна, приятна, сладостна, полезна, как летом вкусный лимонад". Это определение поэзии, а с нею и вообще литературы и всех других искусств, как "прохладительного напитка в жару", и привело к тому, что Йогансену слишком часто доставалось от критики. Вуспповская критика не поняла, что это лишь полемический прием, литературная мистификация, вызов. Она приняла лозунг Йогансена всерьез, за чистую монету. А те, которые понимали, что это лишь полемический выпад, — те, будучи лишены чувства юмора либо вырядившись в тогу ханжей-пуритан, что и улыбаются с оглядкой, эти мрачные мизантропы самый перевод тогдашних дискуссий в плоскость иронии принимали как крамолу и немедленно обрушили на голову весельчака, юмориста и оптимиста Йогансена суровую анафему. А надо было ответить такой же иронией, так же резко высмеять йогансеновские теории либо, на худой конец (если уж литературные дискуссии такая неприкосновенная святыня!), просто сказать человеку: послушай, друг, брось дурака валять, видишь, люди серьезно разговаривают?..
А между тем лучшая часть стихов и прозы Йогансена к формализму отношения не имеет. Вспомним хотя бы Йогансена как неутомимого автора очерков: он опубликовал целую серию путевых заметок о заводах, колхозах и новостройках, среди которых весомая книга "Кос-Чагил на Эмбе". Вспомним чудесные, несравненные, именно йогансеновские описания украинской природы. Не забудем, наконец, и того, что именно Йогансену обязана наша литература созданием школы украинских очеркистов.
В художественную литературу из них вошло целое поколение — от Лисового-Свашенко и до Александра Марьямова, любимого ученика Майка. Он перенял у Йогансена и самый жанр путевого очерка, беллетризованного факта. А в украинских газетах и журналах того времени очерк Йогансена стал определенным эталоном; впрочем, немало есть и современных очеркистов, которые не задумываются над тем, кто их отец. А в их появлении повинен живший когда-то литератор, которого считали формалистом, — Йогансен. Хвылевый, правда, и его последователи несколько варьировали формулу проклятья: они считали Йогансена "утилитаристом-циником" и вообще — футуристом (слово "футурист" для "романтиков" того времени было отборной бранью). Что ж, кое с чем тут действительно можно согласиться: "утилитарный" подход к литературе у Йогансена был, было и делячество в его советах "Как строить рассказ". К этому можно прицепить и слово "цинизм". Но — "строил" ли по собственным формалистическим рецептам свои рассказы Майк Йогансен? Разве лучшее из опубликованной нм прозы, его последняя автобиографическая повесть (господи, как она называется?), напечатанная в харьковском "Літературному журналі", формалистична? Разве герой этого строго реалистического повествования, расцвеченного подлинной романтикой, гимназист Югурта Гервасиевич (Майк Гервасиевич Иогансен) — образ формалистический, а не живой?
Если в своей повседневной практике Йогансен и допускал формально-деляческий подход к работе, то… скрывал, что это Йогансен, и прятался за псевдонимом. Так было, к примеру, с приключенческим романом, который выходил еженедельными выпусками (на манер когдатошних "пинкертонов") под громким, но уже забытым, да и трудным для произнесения названием и подписанный: доктор Вецелиус. Йогансен стыдился признаться, что он — автор такой чепуховины, и, весело потирая руки, ехидно на меня поглядывал, когда кто-нибудь называл автором этой белиберды меня, а не его. Майк вообще страшно любил мистификации.
Впрочем, и самое творчески-рабочее отношение к этой литературной "поденщине" было у Майка неприкрыто-циничное.
Как он писал этот детектив? Вот как. Каждую пятницу он обязан был сдавать очередную главу — точно один лист. В четверг под вечер (!) Майк выпивал бутылку пива (вообще Майк не употреблял спиртного: водки не любил, в вине не находил вкуса), потому что пиво действовало на Майка, как снотворное, — ложился поспать часок в предвидении бессонной ночи, потом просыпался, садился к столу и клал справа от себя стопку чистой бумаги. Шнур телефонного аппарата выдергивался из розетки, чтоб никто не мешал. К утру на столе перед Манком — слева — лежало ровно двадцать исписанных листков: Майк писал очень мелким, аккуратным почерком и вгонял в страницу точно две тысячи знаков. На всех двадцати страницах не было ни одной помарки, и написанное Майк не перечитывал. Так и относил — точно в девять часов утра. Корректуры не держал и редакторскими поправками не интересовался. Это была типичная халтура: Йогансен, взыскательнейший мастер, мог и умел халтурить. Однако халтуру никогда не выдавал за литературу. Халтурил либо из-за необходимости срочно заработать нужные ему сто рублей, либо — для какой-нибудь литературной мистификации, которые, повторяю, Майк чрезвычайно любил.
Главными же своими произведениями Йогансен наглядно (и убедительно) опрокидывал свои же формалистические теории.
В этом месте я, конечно, могу ожидать реплики: а "Путешествие доктора Леонарда и прекрасной Альчесты"? Разве это не формалистическое произведение?
Да, это — единственное произведение, где Йогансен выступил и в своей серьезной художественной практике как формалист, хотя и здесь больше шло не от убеждения, а только от издевки над оппонентами, от пристрастия к мистификации, от литературных "деструкций" — пускай и так. Тем не менее и в своей формалистической эквилибристике Йогансен остался верен своему таланту — показал себя… истинным виртуозом.
А впрочем, если оглянуться назад, лет на тридцать — сорок, мы увидим, что чуть ли не все более или менее талантливые литераторы нашего поколения в начале своей творческой деятельности — когда еще не умели искать, но жаждали любой ценой найти что-то "новое", создать "новую" литературу, — проходили какую-то модификацию поисков и экспериментов. И все же, несмотря на такие казусы, формалистами они не стали. Никому же не придет в голову обвинять в формализме, скажем, Андрея Васильевича Головко, а ведь он первое издание своего известного романа "Мать" печатал… разными шрифтами, и каждый шрифт нес свою психологическую нагрузку, имел свое назначение, был своего рода символом.
Еще раз — а впрочем: так, думаю, случается с каждым новым поколением литераторов. Оно приходит, глядя свысока на то, что было до него, отрицая какие-то признанные истины, презирая авторитеты, что-то утверждает как новое, свое, не всегда считаясь с тем, действительно ли оно новое или давно известное, только им неведомое. Подобную ситуацию мы наблюдаем, к примеру, в группе действительно талантливой поэтической молодежи, которая пришла в литературу теперь, в последние годы: они совершают поэтические "открытия" давно открытых и давненько уже отброшенных самим литературным процессом поэтических "новаций", которые с такою же, а иногда большей или меньшей, мерой таланта делали в свое время Михайло Семенко, Валериан Полищук, Леонид Чернов, Маловичко, Стриха, наконец, Влызько и тот же Йогансен. Только сие юношам шестидесятых годов было неизвестно.
И — третье "впрочем": не о том речь. Речь — об Йогансене.
Творческая жизнь Майка Йогансена была совершенно своеобразна. Она не укладывалась ни в какие нормы. Так же трудно уложить ее в рассказ о нем.
В своей творческой деятельности — необычайно многогранной, разнообразной — Йогансен был человек на диво неорганизованный. Он никогда не планировал своей работы наперед, так же как никогда не намечал хотя бы приблизительно плана того произведения, над которым садился работать. Не знал Майк и того, будут ли у него завтра деньги, а если нет, то каким способом их добыть.