Рассказ о непокое

— Ну, как там поживает Костик? Привет от него привезли?

— Привез, привез. От души и горячий.

— Спасибо. Вот это человек так человек! Аж дивно, что еще такие люди не перевелись. Рыба, знаете, и та уже выводится, а люди… — Дед Микола махал рукой и добавлял: — Как увидите снова, кланяйтесь от самого неба и аж до сырой земли. Привет передайте от наших берегов и от его родной воды днепровской…

По тут я закончу, потому что чувствую опасность увлечься рассказом о Константине Георгиевиче — в работе, в быту и во всех человеческих проявлениях, а их же, этих рассказов — лирических и душевных, серьезных и смешных — не пересказать!

А вообще Константину Георгиевичу я — как уже сказал — завидую.

Василевская

Куба, Польша, Мексика, Китай, Швеция, Румыния, Австрия, Болгария, Южная Америка, Чехословакия, Бирма…

Это — страны, где побывала Ванда Львовна Василевская лишь за последние два-три года своей жизни.

Что это? Непоседливость? Любовь к путешествиям? Увлечение географией? Какая-нибудь специальная научная цель? Творческий интерес, связанный с очередной литературной работой?

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в каждой поездке Василевской было всего понемногу: и непоседливости, заложенной в самой ее натуре; и любви к путешествиям — увлечение процессом познания мира; и поисков новых аспектов, контрастов, образов, впечатлений — в связи с задуманным произведением и без такой прямой связи — для накопления, обогащения писательских ассоциаций.

Но все это были лишь побочные, сопутствующие, так сказать, мотивы.

По свету, из страны в страну, с континента на континент гнали Ванду Львовну не какие-нибудь личные побуждения, а интересы общественные, важные и неотложные общечеловеческие дела: дела Всемирного Совета Мира, Советского комитета защиты мира, всесоюзных и всемирных женских организации.

Активный общественный деятель, страстный пропагандист идей интернационального единения, неутомимый борец за мир — такой знают Ванду Василевскую советские люди с тех пор, как увидели ее в нашей советской среде, а ее родная Польша — еще раньше: с тридцатых годов, когда студентка Василевская стала участницей прогрессивного движения, выступила как демократическая писательница и вместе с польским рабочим классом пошла по пути революционной борьбы.

Как грустно, что Ванда Львовна ушла от нас так рано — исполненная моральных сил и творческой энергии, как горько, что ее нет с нами и в легкие и в трудные минуты нашей жизни. Но радостно, что она — была! А мне особенно радостно, что была она моим сердечным другом.

Двадцать пять лет, четверть века, я знал Ванду Львовну. И я дорожу этим, ибо Ванда — из тех людей, которые душевно обогащают каждого, кто стоит рядом.

Мне не довелось увидеть польскую писательницу Василевскую осенью тридцать девятого года, когда она впервые ступила на советскую землю — пришла в только что освобожденный Львов из Варшавы через "зеленый кордон". В те дни освобождения западноукраинских земель я был во Львове совсем недолго. Но наше первое знакомство состоялось довольно скоро — в том же тридцать девятом или в начале сорокового года — в Харькове. Ванда Львовна отправилась тогда в свою первую поездку по Советской стране, о которой она так мечтала в польском подполье, и Харьков — это и был самый первый пункт ее советского "приземления".

Не знаю, не спрашивал, какое первое впечатление от советской земли и советских людей через посредство "харьковского представительства" сложилось тогда у польской писательницы, но хорошо помню мое первое впечатление от польской эмигрантки, искавшей политического убежища в Стране Советов.

Это первое, поверхностное впечатление было несколько… неожиданным.

Вспоминается, как это ни странно, прежде всего… ее одежда. Польская писательница Василевская никак не подходила под непроизвольно возникавший в представлении образ "женщины из-за границы". "Заграничных женщин" мы тогда почти не видели, потому что в те годы не ездили за границу и из-за границы к нам женщины тоже не приезжали. Наши представления складывались на основании западных журналов, которые мы видели совсем нечасто, заграничных фильмов, которые попадали к нам еще реже, и переводной литературы, что в те годы издавалась негусто. Женщина из-за рубежа, к тому же писательница, по нашему представлению, должна была обладать изысканными манерами и быть одетой разительно лучше наших советских женщин тех лет. Правда, на Западе, и в частности в Польше, уже шла война — собственно, началась разруха послевоенного поражения, и женщина из Польши была, таким образом, беженкой, в вынужденных скитаниях, в беде, что не могло на ней не отразиться. Однако же "печать" довоенной формаций все равно должна была бы лежать и на поведении ее, и на туалете. В поведении — этакий душевный надлом, окутанный дымкой романтической меланхолии; в одежде, пускай поношенной или изорванной, — хотя бы следы былой "роскоши". Так мы себе тогда представляли. А в глазах у политической беженки-эмигрантки должен был непременно тлеть огонь — огонь страсти, даже фанатизма, ненависти и жажды мщения.

Про глаза и огонь в них речь будет особо, но манеры и платье сразу сбивали с толку.

Писательница Василевская была одета уж слишком "по-простецки" — умышленно, как нам тогда показалось. На ногах у нее были тяжеленные мужские "спортивные" бутсы на подковках, а одежда — неопределенного покроя и цвета суконная юбка и какая-то дикого фасона красная клетчатая кофта. В таких красных кофтах — намеренно уродливых — я видел когда-то, еще до революции, курсисток-суфражисток.

Двадцать пять лет прошло после тон первой короткой встречи — четверть века вместе в литературе, в общественной и партийной жизни, годы товарищеских отношений и близкой, задушевной дружбы, а вот же память об этом первом, поверхностном впечатлении не стерлась. Может быть, именно потому, что это первое впечатление оказалось мимолетным, ошибочным, как раз противоположным тому, что было в действительности.

Вторая встреча с Вандой была уже во время войны в самом ее начале.

Киев окружили гитлеровцы, и Ванда отступала с фронтом до Харькова. Писатели, которые собрались тогда в Харькове, вели работу в печати, на радио и в воинских частях. В первый же или на второй день по приезде Ванды мне довелось выступать вместе с нею дважды: днем — на табачной фабрике, ночью — на стадионе перед бойцами истребительного батальона, рабочими харьковских заводов.

Да не будет это принято за мелочность или поверхностность, но в памяти моей снова прежде всего встает… ее одежда. Ванда была в военной форме — в сапогах и галифе, в гимнастерке с офицерскими знаками различия и в пилотке пехотинца. Такой появилась она на трибуне — стройным, красивым юношей — перед тысячным коллективом работниц табачной фабрики. Имя Василевской в то время уже было известно на Украине: в библиотеках и книжных лавках, переведенные на украинский и русский языки, за два года уже появились кой-какие ее книжки, в газетах, в эти напряженные и полные подъема дни, печатались ее статьи. Табачницы встретили ее, известную польскую писательницу-революционерку, дружными аплодисментами. Но аплодисменты эти превратились в долгую бурную овацию, когда Ванда кончила говорить. И правда, лучшего, более страстного оратора мне редко доводилось слышать.

Ванда тогда еще не владела ни украинским, ни русским языком — в ее речи были лишь отдельные русские или украинские выражения, в основном она говорила по-польски. Но все равно — каждая фраза ее была понятна, каждое ее слово задевало за сердце. Говорила она, собственно, только о двух вещах: о разрушенной Варшаве и об ужасе, который несет человечеству фашизм.

И вот тут я увидел те глаза, которых так ждал еще при первой встрече. Глаза Ванды действительно светились — пылали огнем. В ее взгляде были и любовь к Родине, и ненависть к ее врагам; ее взгляд — не только слово — звал в бой. Когда она закончила: "Нех жие вольность, нех жие коммунизм!" — женщины вскочили с мест, бросились к трибуне, жали Ванде руки.