Соль чужбины

— А тихо, полагаю, стало так потому, что сам наш дорогой идеолог, господин Милюков, удалился в берлогу, где сосет лапу, выдумывая новый ловкий поворот своим сменовеховским теориям, — сказал Анохин, с неприязнью откладывая ненавистную крестословицу.

— Не ладится, — участливо констатировал Грибовский. — Только зря ты Милюкова торопишься в берлогу отправить. Его идеи активно подхватывают и в рижском «Пути», и в харбинских «Новостях жизни». От моря до моря! Я уже не упоминаю о «Накануне» — знатоки утверждают, что это явно просоветская газета, разлагающая эмиграцию. Увидишь, господин профессор переживет всех — такие бессмертны. И идей у него полный чемодан.

— Особенно если судить по нашей газетенке.

— Я тебе открою новость. С риском — потому что ты по природе простодушный болтун, не скрывающий секретов более одного часа.

— Ладно-ладно. Это я уже слышал. Выкладывай свои тайны!

— Тайна редакционная. Я, можно сказать, случайный ее владелец. Теперь станешь и ты. Учти: обладание знанием этого — определенный риск, — как всегда, непонятно было, шутит Анатолий или говорит серьезно. — Не передавай никому. Даже Ксении.

— Ну. Я уже понял и готов дать любую клятву.

— Милюков придумал новый газетный «гвоздь». И политический удар по Кутепову и РОВСу — на грани бурцевских газетных авантюр. Ему бы и заниматься этим, Бурцеву, но наш придумал эту идею раньше. Если идея материализуется и «Последние новости» начнут печатать материал, — самое время переходить к другому хозяину.

— Тайно просто мадридская, — отшутился Лев. — Что же мы начнем печатать? Новые воспоминания Вырубовой, Кшесинской? Или дневник самого Кутепова — с планами взрыва земного шара?

— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказал Грибовский. — Жди выстрелов по сотрудникам или бомбовый снаряд в редакцию. Что за организация РОВС — тебе, надеюсь, объяснять не надо? Хорошо. Наш идеолог оказался храбрейшим мужем. Берлинский выстрел, когда Набоков подставился вместо него, его ничему не научил.

— Ты, наконец, можешь о сути? — у Льва возникло ошущение, что Грибовский опять взялся разыгрывать его. — Хватит предисловий!

— Сядь поглубже и держись. Все, все! Милюков решил схватить Кутепова за руку. Он хочет заслать в РОВС своего верного человека. Вполне надежного со всех сторон. Тот внедряется в РОВС, пробивается к руководству, открывает блокнот и затачивает карандаш.

— Кто же этот безумец, столь верный Милюкову?

— Ты.

— Шутишь?

— Конечно. Идет дворянин, бывший строевой и боевой офицер. Ныне — ярый сменовеховец. Фамилия будто бы не очень русская... Вагар... Катар... Магар... Или что-то в этом духе — неважно! Начнет присылать свои материалы — держись, Анохин!

— Но о чем станет писать этот... наш осведомитель?

— Его задача — доказать, что Кутепов и компания открыли лавчонку, где продают членов своей военной организации.

— Кому нужны эти мертвые души, этот залежалый товар? — изумился Анохин.

— Ты всегда был и останешься на всю жизнь штафиркой. И никудышным газетчиком, Лев. Напряги свое воображение — ну! Сообразил? В этом деле заинтересованы чуть ли не все европейские разведки, мой милый. Понял, чем грозит разоблачение мне, тебе и всей редакции?

— Но, в первую очередь, вероятно, этому... Макару.

— Поразительная догадливость!

— Надеюсь, он станет подписывать свои материалы псевдонимами?

— Надеюсь. Но для профессионалов раскрыть псевдоним — что расколоть орех. Вот тебе тайны мадридского двора, дорогой, — невесело улыбнулся Грибовский. — Учти и берегись: моя информация стала твоей. Не дай бог — ни слова никому, ни полслова. Все, дружочек!

— Сколько можно об одном и том же! Не повторяйся, Грибовский.

— Это не повторение — учение. Чтоб добраться до автора, ровсовцы смогут схватить Полякова и человек пять из редакции, похитить, упрятать и пытать. Убить в каком-нибудь подвале, в Булонском лесу, а труп — в Сену, и концы в воду.

— Мне уже страшно, — насмешливо сказал Анохин, и саваофовская борода его воинственно задралась. — Запугал меня изрядно. А я ведь даже не репортер — курьер. Об одном прошу тебя: не пугай даже намеками Ксению Николаевну.

— Ксении до поры до времени вообще не стоит появляться в «Последних новостях».

— Как раз собиралась забежать сегодня. По-моему, она снова без работы и тщательно скрывает это.

— Это мы прочтем на ее лице — незамедлительно! И вновь займемся ее устройством, — Грибовский перегнулся через стол, приблизив лицо и внимательно посмотрев в глаза приятелю, сказал с обезоруживающей наивностью: — Слушай, Лев. Возьми ты ее в жены наконец. Не сердись, я с толковым предложением к тебе.

— Если ты скажешь еще слово на эту тему, я... я... Замолчи сейчас же! Иначе мы разойдемся окончательно. Предупреждаю серьезно.

— Замолчал окончательно. Потому что не хочу терять тебя окончательно, — Анатолий поднял вверх обе руки и тотчас вскочил, увидев через раскрытую дверь Белопольскую. Поспешил навстречу, приветливо, точно желая обнять, раскинул руки. — Будете жить сто лет, Ксения. Только что говорили о вас, — и подставил ей щеку для поцелуя.

Анохин встал и застыл как изваяние, боясь, что Ксения слышала конец их разговора. На него было жалко смотреть.

— Судя по следам озабоченности на лице, имеют место некоторые житейские невзгоды? Вопросов не задаю: знаю, какие у всех нас проблемы. Угадал?

— Угадали. Опять лишилась работы. Неделю продержусь благодаря Русскому дому, но не ездить же мне и дальше в Париж и обратно ежедневно. Придется искать работу и конуру.

— Не огорчайтесь, Ксения. Бог дает день, дает и пищу.

— Поможем, — разомкнул уста и Анохин. — У Анатолия это хорошо получается. Вы же убедились. Он знает весь русский Париж.

— Я стала вашей хорошей ученицей, Анатоль. Но теперь мне не нужна помощь: я сама нашла работу. Каково? В начале тридцатого года, в Париже. Вы можете себе представить это?.. Не возьмут — прямо в Советское представительство и домой!..

— Мы гордимся вами, Ксения. Расскажите же, что за работа. Она должна иметь визу ваших друзей, не так ли?..

Объявление в «Le matin» было не очень вразумительным и понятным: «Для работы на вилле художника приглашается женщина, знающая языки, способная к ведению домашнего хозяйства. Оплата по соглашению. Переговоры с десяти до двенадцати утра. Предварительно просят позвонить...» Следовал номер телефона.

Случайно обратив внимание на объявление в газете, оставленной кем-то в кафе, Ксения сначала лишь усмехнулась: чтобы сделать утром омлет или хемендекс, не обязательно знать английский или немецкий. Прочитав заметочку во второй раз, она задумалась.

Привлекали два обстоятельства — художник и указанный адрес: Шарентон, улица Гравей...

Последнее время, недели две-три, в частых перерывах между работой, которая спустя непродолжительное время то и дело менялась, Ксения, предоставленная сама себе, полюбила прогулки по художественным галереям. Они прекрасно укрывали ее от непогоды, от гнилой парижской зимы. С этого началось. Потом посещение галерей, где шли шумные сборища и у картин велись нескончаемые споры. Где толпы любопытствующих разглядывали экстравагантных художников и их не менее экстравагантные полотна. Где собирался «весь Париж» и рядом с экспозицией картин обязательно возникала еще одна выставка — знаменитостей, мод, драгоценностей.

Ксении нравились маленькие тихие залы, малолюдные, в которых ничто не отвлекало от рассматривания картин. В Париже существовали десятки таких галерей. Можно было провести целый день в галерее Воплара. На другой — отправиться в галерею Ивера. На третий — в салон Тюильри, в галерею Гийома... Это не только поглощало свободное время, давало работу уму и сердцу; в картинах современных художников Ксения искала и находила отблески своей собственной жизни — улицы Парижа, по которым она бродила, маленькие кафе и бистро, наподобие того, каким владела добросердечная мадам Колетт, где пила кофе с рогаликами, женщин и мужчин — бедняков со знакомыми лицами, которых ежечасно видела вокруг себя. Эта жизнь не требовала ее участия — только созерцания, только восхищения. И это было самое простое...