Соль чужбины

— Поздравляю, Гошо. Значит, опять расставание?

— Ты про меня? Ничего подобного! Еду с женой и Стояном. Что может быть более надежным прикрытием?!

— Ты прав. А теперь рассказывай то, чем хотел повеселить.

— Незадолго до отъезда из Вены потащил я за собой «хвоста». Знакомец оказался давний. Еще по варненским временам, представляешь? Как будто узнал меня, но вижу, не очень уверен. Мне сменили документы. Стал я польским евреем, изучающим юриспруденцию. А что? Не похож? Посмотри внимательно... Я основательно познакомился с географией родного Белостока — расположение улиц, вокзала, главной площади и базара. Маленький совсем городок, грязный, нищий. Усвоил характерные особенности польских евреев, манеру их разговора, жестикуляции, манеру одеваться, держаться в «обществе». Совсем евреем стал. Сам черный, нос с горбинкой, парик приладил и пейсы отпустил — брат не узнал бы. И я считал, что обрубил «хвост». Начал готовиться к поездке в Союз. Кружным путем через Белград — Софию — Афины. И морем в Одессу. В Афинах я становился армянином. Мелким торговцем, пострадавшим от резни турок. Хорошо? Как бы не так! Чуть не в последний день опять на него наткнулся. Случайно, нет, — кто знает? Ухожу без волнения: вижу, опять сомневается мой сопровождающий. Тут я и промазал. Надо, рассуждаю, пообедать, и время подходящее. Где обедает состоятельный еврей?

В хорошем еврейском ресторане, тем более — есть там известный мне запасной выход для выноса контрабанды в случае появления полиции... Настроение отличное, захожу. Сажусь за столик, шляпу тут же на вешалку, берусь за газету и за окно поглядываю, на своего друга-филера. А он прильнул к стеклу, меня высматривает. И вдруг замечаю, все официанты потрясены, а посетители смотрят удивленно и с возмущением. И «мой» сразу понял, что никакой я не еврей. Все евреи вокруг в шапках — как это им и положено. «Повел» меня вновь и со всем рвением. Сутки не мог и на миг оторваться, хоть стреляй в него. Дошел и до этой мысли, да пистолета с собой не оказалось. К счастью. Пришлось срочно менять квартиру, документы и весь путь следования. Через Берлин к Гамбургу и морем — в Ленинград. Под видом эмигранта. Прошло. Нет мелочей в нашем деле. Был у меня, как это... посыльный, на год прикомандировали. Честнейший парень, настоящий коммунист, Неделков. Одна неприятность — храбрый очень, во все драки готов ввязываться... Помнишь, атентат двадцать пятого года? Акция болгарских «леваков», взорвавших Софийский собор.

— А потом судилище и трое повешенных? Помню.

— А кровавый террор реакции? Она получила возможность убивать любого где попало, без суда и следствия. Сотни товарищей просто исчезали. Их обезглавливали, бросали на свалку. Или тайно хоронили где-то за городом. Излюбленный прием убийц был знаешь какой? Подкрадывались сзади, набрасывали проволочную петлю и душили, натягивая проволоку в разные стороны. Тихо и просто, да? Мой Мишо Неделков в те дни, спасая неизвестных ему людей, ввязался в перестрелку и был замечен цанковцами. А через два дня пал их жертвой. И его убили проволочной петлей средь белого дня недалеко от центра Софии. Он нарушил приказ, а наказали меня. Пришлось убираться из Болгарии, где так хорошо разворачивалась моя коммерция. И Мишо жаль...

— Столько раз уже тебе приходилось бегать, Гошо? Бедняга. Но ты прав: мелочей в нашем деле нет. В Софии вместо тебя теперь «фунтик»? Были с ним контакты? Как он справляется? Его подготовка, как мне показалось при встрече, нуждается еще в у совершенствовании. Опыта нет, практика мала. Да и условия, в которых он оказался, специфические.

— Наш «Фунтик» справляется. Справляется потому, что пока «законсервирован». — «Цветков» рассмеялся. — Возле отца родного Николай Абрамов как у Христа за пазухой. Герой! Бежал от большевиков, сумел добраться до Болгарии чуть не вплавь. Чествовали его по первому разряду. Отдохнуть предлагали, но Николай, конечно, отказался: времена не те, чтоб отдыхать и благодушествовать. Трудится в местной канцелярии РОВСа под руководством боевого капитана Фосса. А папа, генерал Эф-Эф Абрамов, глядя на сына, не нарадуется. А вместе с ним и весь болгарский отдел Воинского союза, который он возглавляет. Второй генерал после Кутепова. Теплое местечко! И теплое прикрытие. Нам с тобой потрудней приходилось: перепроверка за перепроверкой. А он еще и отца перевербует, увидишь!

— Не получилось бы наоборот, — заметил Альберт Николаевич. — Черт знает, как может все повернуться. Отец, сын... Думаю, как я бы работал в таких условиях? Против отца. Мне было бы очень трудно, честно тебе скажу. Но я не «Фунтик». Я его плохо знаю.

— А я достаточно хорошо! — горячо возразил «Цветков». — Вполне солидарен с начальством — можно положиться на все сто процентов. И пусть «законсервирован»: он себя еще покажет, клянусь.

— А ты стал хорошо говорить по-русски, Гошо. Что-нибудь известно о гибели Слащева? Подробности, детали, новые обстоятельства?

— Мне ничего вообще не известно, — неожиданно сухо ответил «Цветков». — Дело темное. И не мое направление.

— Понятно. Тогда давай о другом. Расскажи-ка мне о Москве и нашей советской жизни. Подробно, обстоятельно обо всем новом. Я хоть послушаю: ни Ленинграда, ни Москвы так и не поглядел, все сквозняком, на скорости. Когда удастся еще приехать — кто знает...

2

В редакции «Последних новостей» январь тридцатого года начался тихо. Сотрудники казались друг другу необычайно благожелательными и ленивыми. Никто, словно по уговору, не гонялся за сенсациями и гонорарами. Будто рождественские каникулы в этом году затянулись или надоело сразу всем заниматься неблагодарным и трудном делом — возрождать изо дня в день отечественную журналистику за рубежом. Будто разом иссякли все эмигрантские источники, дающие газетную информацию. Мир, как известно, держится на энтузиастах. Так вот, в «Последних новостях» сразу повывелись все энтузиасты. И деньги словно потеряли притягательную силу, столь необходимую для поддержания жизни. Это касалось сразу всех и каждого в отдельности. И было совершенно необъяснимо. Словно кризис, наступивший после долгой и тяжелой болезни. Словно глубокий штиль перед бурей в океане, хотя ничто не предвещало ее... Газета выходила каждый день. И все материалы находились на местах, где им положено было находиться на полосе: рассказик, «подвал», содержащий чье-то воспоминание о былом или обстоятельную статью «к дате»; международные известия, «Про все» и «Вести отовсюду»; хроника парижских событий, материалы о жизни в Советской России, политические обзоры за неделю; заведомо ложная информация, претендующая на сенсационность; научные заметки; театр, синема и музыка, спорт; непременные крестословицы; новый отдел шахмат; отдел «Сегодня», сообщающий о лекциях, собраниях, богослужениях; обширная реклама... И все-таки с газетой что-то происходило. Каждый из сотрудников редакции это видел и искал причину в себе самом, в своей житейской ситуации, настроении, радостях или невзгодах, отнимающих его рабочее время. И, разумеется, не торопился поделиться своими сомнениями с коллегами. Эмиграция приучила к этому. Каждый боялся за себя. Хотя в тот январь дело было совсем в другом. Газета «устала». Нужен был какой-нибудь «взрыв», революция или реформа — кто знает. Во всяком случае, некое обновление. В любой области. В большом или малом — неизвестно. Нужен, необходим был толчок. Может быть, все и ждали именно его, этого толчка.

Днем в редакции было непривычно многолюдно. Сидели по кабинетам, курили, разговаривали, ходили сообща пить кофе в ближайшее бистро, а если получалось — собирали информацию по телефонам, с удовольствием принимали посетителей, подолгу беседуя с каждым.

Шел ленивый разговор и в кабинете друзей. Лев заканчивал составление очередной крестословицы, дело не ладилось, а тут еще Анатолий, сознательно мешая, лез со своими вопросами, чтоб поговорить о чем угодно. Хотя стало уже законом: о чем ни начинали говорить русские эмигранты, разговор так или иначе оканчивался политикой. Грибовский не являлся исключением. Федоров-Анохин — иное дело. «Он всегда исключение из правил, — не раз подшучивал Анатолий: — Лев любой разговор оканчивает Ксенией Николаевной». Льва на людях подобные замечания задевали, конечно, хотя по добродушию своему он не считал возможным из-за этого ссориться с товарищем. Знал его обычай — «ради красного словца продать и добра молодца». Анатолий, без всякой меры применяя этот прием, терял друзей, добрых знакомых и потом сам мучился, казнился от своего пустого краснобайства. Лев жалел его. И прощал ему все, даже довольно обидные высказывания в свой адрес...