Лавровы

Клешневы были дома.

— Очень, очень рад, — сказал Малинин, пожимая Клешневу руку и вглядываясь в него пристальными добрыми глазами. — Давно хотел познакомиться. А командир все такой же горячий, — показал он на Бориса. — С киркой управляется, куда там...

— Кто? Борис?

Клешнев с интересом посмотрел на Бориса.

— Горяч, очень горяч, — убежденно говорил Малинин. — Я его и в боях видал. Не удержишь. Первым всегда в атаке. Деньки были!.. — Он покачал головой. — Я тогда под его командой, можно сказать, боевое крещение принял...

В голосе его послышалось уважение, и Борис вдруг понял, что в те дни он, Борис, казался Малинину опытным, обстрелянным командиром, на которого нужно было равняться в бою... Неужели это в самом деле было так?

— Ого! — воскликнул Малинин, увидев на столе у Бориса книги по технике. — Обучаешься? — Он прочитал несколько названий. — Да ведь это на инженера, — с уважением промолвил он. — Инженером будешь?

— Буду ли — не знаю, да хотелось бы, — ответил Борис.

— Легко дается?

— Я всегда любил математику.

— Ну, это хорошо. Это я одобряю. Пойду к тебе в цех, под твою команду.

— А вы питерский? — спросила Лиза.

Малинин весело взглянул на нее, на Клешнева, словно и они были его старыми друзьями.

— Питерский, — отозвался он, улыбаясь и поглядывая на Клешнева, на Лизу, на Бориса. — Значит, вместе будем, в одном цехе, — сказал он Борису. — Это ты хорошо придумал — быть инженером.

— Фома Григорьевич посоветовал.

Малинин кивнул головой:

— О вас, Фома Григорьевич, мне много раз приходилось слышать. Каширина помните? От него я про вас много узнал. — Малинин помолчал. — Погиб Каширин. Рядом дрались. Погиб. — Он опять помолчал. — Ну, да теперь будет время обо всем рассказать. Теперь все время — наше...

— Что ж это я, — вдруг спохватилась Лиза, — все слушаю да слушаю, а кто же вас кормить будет? — Она вышла из комнаты.

Следом за ней вышел и Клешнев.

Малинин взглянул на Бориса и не столько спросил, сколько сказал утвердительно:

— Ты сейчас партийный.

— Нет, — ответил Борис, — но я заявление подаю...

Возвращаясь как-то домой вместе с Борисом, Клешнев спросил его: «Почему ты в партию не подаешь?»

Борис ответил ему с той откровенностью, которая стала обычной в разговорах между ними. Это был, в сущности, не столько ответ, сколько подробный и честный рассказ о своей жизни. И спросил: «Вы меня знаете, Фома Григорьевич. Вы бы дали мне рекомендацию?»

«Дал бы», — спокойно ответил Клешнев.

Выслушав Бориса, Малинин крепко пожал ему руку и обнял его.

— В добрый путь, — сказал он, и в голосе его снова послышалось знакомое Борису нежное и вместе с тем строгое выражение.

Когда он ушел, Клешнев сказал:

— Славный парень! — Затем помолчал, шагая по комнате и поглядывая на Бориса так, словно перед ним стоял не Борис, а какой-то другой человек. — Уважает тебя. Видел в бою и уважает. — Клешнев остановился, все так же глядя на Бориса. — Да и я тебя тоже видел. В Октябрьские дни видел. С Николаем Жуковым.

Он очень медленно выговаривал слова, и было в его голосе нечто такое, что шло от самого сердца.

Вдруг он спросил:

— А что тебе Надя писала?

— Ни одного письма от нее не было.

— Как так? С месяц назад было.

— Нет, я не получал.

— Странно, — удивился Клешнев. — Твоя мать приносила мне это письмо. Я читать не стал, но она говорила... — Он нахмурился, вспомнив свою последнюю встречу с Кларой Андреевной. Потом усмехнулся: — Боюсь, что твоя мать и на этот раз сумела тебя запутать...

— Надя приезжала... — начал Борис и вдруг замолчал. Только сейчас он понял, что Надя приехала тогда вслед за своим письмом, в котором она, может быть, писала ему нечто важное для них обоих... — Как бы мне узнать ее адрес? — добавил он и озабоченно посмотрел на Клешнева.

— Это в нашей власти, — улыбнувшись, отозвался Клешнев.

Глядя на Бориса, он думал о судьбе этого молодого человека, все-таки сумевшего выйти на единственно верный путь.

И Клешнев испытывал гордость при мысли о том, что он принадлежит к той великой армии, которая преобразует жизнь и людей,

XLVIII

Солнечным морозным утром Борис встретил Надю на вокзале. Опустив на перрон вещевой мешок, она стояла около одного из вагонов с маленьким саквояжиком в руках.

Надя сразу заговорила о том, что ей не хочется ехать на старую квартиру и что она решила остановиться у подруги на Васильевском острове. Борис подхватил ее вещевой мешок, они вышли на площадь перед вокзалом и долго говорили о том, как лучше добраться до Васильевского острова и где оставить вещи, если комната подруги окажется на замке. Ни о пропавшем письме Нади, ни о том письме, которое Борис написал ей после разговора с Клешневым, они даже не вспоминали.

Шагая рядом с Надей по Невскому, Борис то и дело поглядывал на нее. Она мало изменилась и все-таки казалась Борису какой-то новой, другой, совсем непохожей на прежнюю Надю.

Так они добрались до Дворцового моста и, спустившись на лед, направились к университету. Снежный речной простор окружал их.

В ослепительном сплаве льда и солнца дышалось особенно легко и радостно.

— Тебе не странно вспоминать себя в прошлом? — спросил Борис. — Мне очень странно. Иногда просто не верится, что я мог не понимать самых простых вещей.

Надя подумала.

— Жизнь изменилась, — сказала она. — Теперь понимать легче, чем когда ты был в казармах.

— Но жизнь изменилась не сама, — возразил Борис. — Люди изменили ее. Надя, подумай, какое это счастье — менять жизнь к лучшему и самому становиться лучше вместе с ней. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — тихо ответила Надя и искоса посмотрела на Бориса.

Борис осторожно и нежно взял ее за локоть.

— Мы ведь с тобой старые-старые друзья, — промолвил он. — Верно? Мне столько надо тебе рассказать...

1926 год.

Переработано в 1948 году.

О романе М. Слонимского

Михаил Леонидович Слонимский принадлежит к старшему поколению советских прозаиков. За сорок с лишним лет плодотворной литературной работы писателем создано большое количество произведений. Среди них — широко известные, много раз переиздававшиеся романы и повести: «Лавровы», «Фома Клешнев». «Повесть о Левинэ», «Андрей Коробицын», «Стрела», «Инженеры», «Друзья», «Ровесники века» и другие.

М. Слонимский вступил в литературу в 1921 году. Его первые рассказы, объединенные в сборнике «Шестой стрелковый» (1922), основывались на еще свежих и острых фронтовых впечатлениях первой империалистической войны, участником которой семнадцатилетний М. Слонимский добровольно стал в 1915 году. Воспитанный в интеллигентной петербургской семье, будущий писатель, подобно его герою Борису Лаврову, в качестве солдата царской армии начинал познавать подлинную суть империалистической бойни.

Первые произведения М. Слонимского свидетельствовали и о тонкой наблюдательности, и о богатстве жизненных впечатлений, и о его таланте. Но молодой автор оказался подавлен своим материалом.

В рассказах «Варшава» (1921), «Шестой стрелковый» (1922), «Чертово колесо» (1922) и других война изображается им как бессмысленный, дикий процесс уничтожения, в котором люди принимают участие, не понимая ни причин войны, ни ее целей. Война калечит людей духовно, опустошает их, и автор не приемлет все то, что описывает, но выхода из этой действительности не показывает.

В 1934 году, возвращаясь к опыту своих первых шагов в литературе, М. Слонимский писал: «Я был свидетелем страшного развала царской армии как части общей старой системы... Но я брал подсказанный мне жизнью мотив гибели, ничего ему не противопоставляя. Получалось неправильное обобщение: гибнет, мол, все и вся... Я не ставил точки над «и»: вот это, мол, гибнет, а это побеждает, рождается вновь... Мотив гибели превратился в мотив всеобщей гибели и вел к изображению сумбура, доходящего до фантастики, к некоторой алогичности в действиях персонажей».