Лавровы

Михаил Леонидович Слонимский

Лавровы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Борис Лавров, сын инженера, ученик восьмого класса Четвертой классической гимназии, летом 1914 года жил с родителями и братом на даче в Разливе и, как всегда, давал уроки. Он обучал кадетика в генеральской семье. Трудней всего было с французским языком. Борис стеснялся своего дурного произношения. Но в алгебре и геометрии он был силен, и бледненький кадетик с нездоровой синевой под робкими глазами почтительно слушал его объяснения. К концу уроков обычно появлялась генеральша в открытом на груди капоте, в кружевной рубашке с очень низким вырезом и обязательно с картами в руках. Она либо садилась раскладывать пасьянс, либо гадала Борису и говорила грудным, с многозначительными перекатами, голосом:

— О! Я бы сказала, что вам предстоит, но вы еще маленький.

Генерал и сыновья — подпоручик и юнкер — приезжали редко. Борис однажды спросил генерала, не приходилось ли ему когда-нибудь действовать врукопашную, шашкой. Генерал не счел нужным ответить, только кивнул головой и глянул на Бориса страшноватыми зелеными глазами неумного, исполнительного и жестокого человека.

Была в семье и дочь – гладкая, безгласная и застенчивая девица, украдкой разглядывавшая Бориса.

Когда началась война, генерал со старшими сыновьями отбыл на фронт. Борис должен был признаться себе, что эти люди, раньше казавшиеся ему глупыми и скучными, теперь предстали перед ним в ином, романтическом свете. Генеральша с дочерью и кадетиком осталась на даче, словно ничего не произошло. Теперь и она стала вызывать у Бориса неожиданное уважение, особенно когда он сравнивал ее со своей матерью.

Мать Бориса Клара Андреевна решила героически, вопреки всем военным опасностям, «спасти» семью и имущество из Разлива. Ей почему-то казалось, что в Разливе гораздо страшней, чем в городе. Она самолично наняла четыре воза, на которые целый день, с утра до вечера, грузилась большая и малая кладь, вывезенная весной из городской квартиры.

Переезд на дачу всегда был большим несчастьем для Бориса. Он с детства возненавидел все эти тяжелые ненужные вещи, которые неведомо для чего сдвигались с места, вывозились на дачу, загораживали там все ходы и выходы, а осенью снова перевозились в город. Это были какие-то табуреты, комоды, ширмы, швабры, корзины, сундуки, а для чего-нибудь путного, вроде, например, ящичка с книгами, места на возах почему-то никогда не оказывалось.

— Довольно мне ваших книг на моем горбу! — кричала мать. — Если я умру — вам же будет хуже.

Теперь Клара Андреевна впервые бросала дачу среди лета. Вещи грузились под ее неусыпным наблюдением, и она громко выражала восхищение своей храбростью, тем, что, не растерявшись, она нашла возы и спасала семью от войны и разоренья. Столь же громко она приказывала сыновьям и прислуге следить за возчиками. По ее убеждению, все возчики были ворами и разбойниками.

— О! — многозначительно произнесла генеральша, когда Борис пришел к ней сообщить, что он уезжает и поэтому прекращает уроки. — Вы испугались войны.

И тогда Борис неожиданно для себя самого ответил ей:

— Я иду добровольцем на фронт.

Он сказал это не подумав, просто для того, чтобы избавить себя от тяжелого стыда за мать, за огромные возы, полные ненужных вещей, чтобы отделить себя от всего этого шумного и постыдного вздора.

— О! — повторила генеральша уже с одобрением. — Я напишу генералу, он возьмет вас в свою бригаду.

Она слишком близко придвинулась к Борису, и он поторопился уйти.

За оградой его ждали генеральская дочь и кадетик. Дочь хотела сказать что-то задушевное, в глазах ее появилось сентиментальное выражение, но она только молча глядела куда-то мимо Бориса, и лицо, шея, уши, открытые плечи — все у нее багровело от застенчивости. Кадетик был смелей, он сказал Борису:

— Вы заходите к нам, пожалуйста. Вера, — он кивнул на сестру, — тоже просит.

Борис понял, что он, видимо, уже давно нравился этой большой, глупой, безгласной девушке.

Когда он подходил к возам, на которые все еще грузился никому не нужный громоздкий хлам, мать кричала:

— Слушай, ты! Помоги ребенку! Ведь он же надрывается!

Старший брат Бориса, Юрий, студент, нес большую плетеную корзину, неловко держа ее перед собой и стукаясь о нее коленками.

Помочь этому «ребенку» должен был Николай Жуков, рабочий железнодорожных мастерских, тот самый, с которым Борис познакомился на озере, при купанье. Жуков был немногим старше Бориса, но казался ему гораздо более опытным и взрослым, — может быть, потому, что при их первой встрече он оказался сильней Бориса. Они поплыли наперегонки, и когда повернули к берегу, Борис устал, задыхался и напрягал все силы, чтобы не захлебнуться. Жуков заметил это и протянул ему руку. Но дружба у них так и не получилась, хотя Борис однажды зашел к Жукову и даже познакомился с его отцом, машинистом. Все же иногда они встречались на озере.

Сейчас Жуков, видимо, шел домой и свернул к даче Лавровых, привлеченный шумными сборами. Бориса передернуло, когда он услышал, как грубо крикнула мать Жукову, да еще называя его на ты.

Юрий бросил корзину.

— Невыносимо! — воскликнул он. — Если я «ребенок» — так к черту!

И он пошел к станции. Ему всегда удавалось с выгодой выйти из любого положения. Так и теперь, разыграв из себя обиженного, он ловко отстранился от всех хлопот по переезду.

— Для такой войны нужно только мое хладнокровие, — заметила Клара Андреевна. — Конечно, его нервы уже не выдержали.

Все это было так хорошо знакомо Борису и так давно опротивело ему, что он — опять неожиданно для самого себя — вспомнил случайные слова, сказанные генеральше. «Бежать, бежать, — подумал он. — Может быть, и в самом деле пойти на фронт, в армию, в солдаты?»

Он подбежал к Жукову и схватил его за руку.

— Вы, наверное, пойдете на фронт? — спросил он.

Тот ничего не ответил, повернулся и пошел прочь.

Это было обидно, но понятно: все-таки мать обошлась с ним грубо. Борис догнал его.

— Мама была груба с вами, — сказал он, — простите, я этому не сочувствую.

— А я и не заметил, — отозвался Жуков. Было похоже, что он действительно не слышал окрика Клары Андреевны.

Спускались сумерки, когда возы наконец выехали на городское шоссе. Дорога была запружена нескончаемыми дачными обозами.

Конечно, Борису пришлось сопровождать возы в город. Он шел по обочине дороги. Впереди зажигались огни Петербурга. Борис думал: «Бежать, бежать. Куда угодно, хоть на войну, только бежать».

II

В этом городе не было ничего фантастического или призрачного. Санкт-Петербург вешал на Лисьем Носу, хлестал нагайкой на улицах и площадях, сапожищами городовых топтал людей в тюрьмах, командовал ружейными залпами по безоружным толпам. О Медном Всаднике можно было забыть. Другой всадник, на широкозадой каменной лошади, встал на Знаменской площади перед Николаевским вокзалом. Не имело никакого значения, что именно Александру III поставлен был этот тяжелый, приземистый памятник. Это был памятник безглазой, как булыжник, силе. Началась война, и в июльских грозах 1914 года, падая на колени перед Зимним дворцом, вместе с околоточным запел «Боже, царя храни» и либеральный журналист. Запылало на Морской улице германское посольство. Но спокойно проехала германскую границу мать русского царя, возвращаясь из Берлина, от своих царственных родных.

Новый кнут — война — исхлестал рабочие окраины Санкт-Петербурга. В кандалах и арестантских халатах пошли на каторгу подлинные патриоты. Ложь отравляла жизнь. На гала-вечерах публика в крахмальных манишках и бриллиантах требовала гимнов и предсказывала победу в трехмесячный срок. «Прежде чем весна откроет ложе влажное долин, будет нашими войсками взят заносчивый Берлин...» Люди попроще распевали: «Одеваются дымом края, спаси, господи, люди твоя». Гвардейско-экономическое общество, что помещалось на Конюшенной улице, бойко торговало погонами, аксельбантами, шегольским офицерским обмундированием. Раскупались флаги и флажки всех союзных стран. В пьесе модного драматурга прославлялся бельгийский король. Женщины увлекались маленькими изящными японцами, вдруг появившимися на улицах города в чрезмерном количестве. Иностранцы самых разных мастей съезжались в Санкт-Петербург, как на торжище, и уже погнали русских солдат по Мазурским болотам, чтобы спасти Париж.