Варламов

обычайно красочном, живописном и характерном полосатом ко¬

стюме, украшенном лентами, прямо на публику, подходя вплот¬

ную к ней, к самому краю выдвинутого вперед просцениума,—

с открытым, добродушным, необыкновенно веселым лицом идет

Варламов, еще не произнося ни одного слова, и только своим ви¬

дом вносит такое оживление, что как будто настал праздник и

все кругом осветилось ярким светом. Такова сила его таланта».

(Из «Записок» Ю. М. Юрьева.)

Спектакль начинается с рассказа Сганареля о своем барине.

—       Между нами говоря, — Варламов обращается не так к Гус¬

ману, как к зрителям, — мой господин Дон Жуан — такой злодей,

каких свет не видал, чудовище, сатана, пес паршивый, турок,

проклятый еретик, который не верит ни в небо, ни во что святое,

живет как последняя свинья, скотина, не знающая христианских

законов и священного писания...

И все это так горячо, что еще непонятно, осуждает Сганарель

своего господина или хвастает его беспримерными качествами.

Слова вроде бы бранные, а Варламов весело улыбается.

«В нем было столько жизнерадостности, комизма, наивного

добродушия, веселости и готовности живо и доверчиво воспри¬

нимать все совершающееся вокруг него и дышало такою необык¬

новенною непосредственностью, обаянием и вместе с тем юмором,

свойственным французскому драматургу, что его лицо для пуб¬

лики при первом же появлении на сцене служило как бы визит¬

ной карточкой Сганареля и в то же время — визитной карточкой

комедии Мольера», — пишет тот же Ю. М. Юрьев.

Выговорив все про своего господина и вытолкнув Гусмана

вон, Варламов снова выходил вперед, всматривался в зрительный

зал, искал знакомые лица... И вдруг:

—       А-а-а, Николай Платоныч, мое вам почтение! Пришли на

нас поглядеть? И хорошо сделали. Сегодня у нас веселое пред¬

ставление. Посмеетесь вдоволь!

И в другую сторону:

—       Кого я вижу! Мишенька? Говорят, ты женился? Вот рядом

с тобой — она? Что ж ты такую красавицу скрываешь от друзей?

Пришел бы с ней в гости ко мне. Не бойся, я — старик, не отобью!

И в директорскую ложу:

—       Владимир Аркадьевич, голубчик, запишите себе на память:

завтра в десять часов утра приду к вам по делу. Не занимайте

это время ничем другим, оставьте за мной...

И так, пока не одернет его вышедший на сцену Дон Жуан.

Делалось все это по режиссерскому замыслу. Но такое можно

было доверить только Варламову. Только он мог выйти из роли

легко для себя и не покоробив никого в зрительном зале. Можно

было заранее быть уверенным, что только ему простят зрители

дружески-фамильярное обращение. Да и кто еще мог бы ра¬

зыскать в зрительном зале столько знакомых и сразу найти —

кому что сказать? И так безобидно, приветливо, по-свойски, с

густой приправой смешинки.

У Варламова в роли Сганареля все было основано на сочув¬

ственном интересе актера к образу. Он играл эту роль, совер¬

шенно не разбираясь в том, что у Мейерхольда надумано, что идет

от самой комедии Мольера и что подсказано собственным творче¬

ским воображением. Играл взахлеб, с разудалой самоотдачей.

«Все формальные трюки спектакля, стилизованного во всех

деталях, — пишет А. Я. Бруштейн, — порой заслоняли и игру

отдельных актеров, и идейный замысел Мольера, но ни на секунду

не заслоняли Варламова: он их заслонял. Зритель видел не вы¬

чурно-резную ширмочку придворного суфлера, около которой сто¬

ял Варламов, не арапчонка в расшитой золотом ливрее, который,

стоя на коленях, завязывал бант на огромном варламовском баш¬

маке, — зритель смотрел на Варламова, на его почти незагрими-

рованное лицо, слушая полные неподражаемого юмора интонации

Варламова».

А пока арапчонок завязывал распустившийся бант на башмаке

Сганареля, своей неудержимой скороговоркой Варламов выкла¬

дывал Дон Жуану то, что он, Сганарель, сказал бы Дон Жуану,

не будь тот его господином.

— Я бы ему сказал, нечестивому, прямо в глаза: «Да как

вы смеете шутить над небесами, надсмехаться над тем, что дру¬

гие люди почитают? Вы, паршивый червяк!» Это— не вам, тому

господину говорю я... «Если вы знатного рода, носите красивый

парик, шляпу с перьями и золотом шитую одежду, так вам уже и

все дозволено? Да будьте вы прокляты!» Это —не вам, ему го¬

ворю.

Живой человеческий голос в спектакле, где все напевают,

любуются изысканной мелодией произношения, звуком слова,

проходя мимо его смысла. Неподдельное лукавство трезвого умом

французского мужика среди деланной наигранности чувств акте¬

ров натужно «возобновленного» театрального представления

XVII века.

Был очень верен режиссерскому заданию и по-своему инте¬

ресен 10. М. Юрьев в роли Дон Жуана. Доблестно доводил до

подлинной артистичности жеманность повадок, танцевальность

походки, певучесть речи. Хорошо владея французским языком,

он и русский текст роли выговаривал на французский манер.

Столкновение нарочитой манерности исполнения этой роли

с естественной и земной простотой Варламова высекало искру

смеха, неожиданную и, пожалуй, непредусмотренную постанов¬

щиком спектакля.

В третьем действии пьесы Сганарель по приказанию своего

барина переодевается в господское и изображает знатного ле¬

каря. Для этого художник А. Я. Головин создал преувеличенно

смешное подобие дворянского костюма Дон Жуана: широкополая

шляпа с цветными перьями, кафтан, расшитый золотой кани¬

телью и позументами, лентами всех красок радуги.

Посмеяться над невежеством и плутнями лекарей — одно из

любимых занятий Мольера. Такое встречается во многих его ко¬

медиях. Но это — милое занятие и для Варламова, его тоже —

хлебом не корми, дай подтрунить над врачами. С явным удоволь¬

ствием, с очевидным наслаждением играл это место в спектакле.

Сганарель — лекарь: надутая от важности личность, поучает, а

сам только что не дурак. Расхваливает новое лекарственное

средство — «рвотное вино» (которым, кстати сказать, лечился

сам король Людовик XIV):

Сганарель. Некий господин целых шесть дней находился при

смерти. Ни одно лекарство не помогало, пока не прописали ему рвотное

вино.

Дон Ж у а н. И он, разумеется, сразу же выздоровел?

Сганарель. Наоборот, сразу и помер.

Дон Жуан. Вот так лекарство!

Сганарель. А что? Целых шесть дней человек маялся, не мог

преставиться, а тут сразу подействовало. Чем плохо?

Если бы в драматическом театре было бы принято повторять,

как в опере, хорошо пропетую арию, зрители «Дон Жуана» ей-ей

заставили бы Варламова «бисировать» весь этот кусок — «Сга-

нарель-лекарь».

Спектакль начинался словами Сганареля и кончался им.

«Крик, который вырывался у Варламова при появлении Ка¬

менного гостя, был криком подлинного человеческого ужаса, —

рассказывает А. Я. Бруштейн. — Этот крик, несшийся из-за ку¬

лис, создавал у зрителя то впечатление сверхъестественного, зло¬

вещего, без чего невозможна вся сцена появления кладбищенской

статуи. И сейчас же вслед за исчезновением статуи и Дон Жуана

раздавался новый крик Сганареля, — опять живой, человеческий

и необыкновенно смешной:

—       Жалованье мое! Сеньор, где мое жалованье?»

Провалился Дон Жуан в преисподнюю, один дым остался от

него и едкий запах серы. Варламов выходил вперед, на самый

край просцениума и слезно жаловался зрителям:

—       Теперь все довольны, все, все! И обманутые девушки, и

опозоренные семьи, и разгневанные родители, и озверевшие

мужья. Одному мне горе... Мое жалованье, мое жалованье, мое