Варламов

I

Под стать шекспировскому Фальстафу.

Тот же исполинский рост и литая дородность телосложения,

крутые плечи и тяжелые руки завзятого драчуна, неторопливая

обстоятельность движений и лукавый задор в глазах.

Сродни Фальстафу и его развеселый озорной нрав, шутейная

колкость речей, готовность поднять на смех любого, кто подвер¬

нется, и похохотать вволю, раскатисто и долго.

Роли этой не сыграл на сцене, но сам был Фальстафом рус¬

ского театра.

Нес в себе такой силы комический заряд, что вокруг всегда

бурлила вольная стихия смеха. Все в его толковании оборачи¬

валось убийственно смешной стороной — и правда маленьких

страстей, и большая расчетливая ложь.

Издавна известно: ничто не дается театральному зрителю так

легко и актеру так трудно, как смешное. Посмеяться ничего не

стоит, рассмешить — дорого обходится. Не про него то сказано.

Все шло в руку свободно и споро. Не ведал ни потного усердия,

ни натуги в сценическом существовании.

Знание душевных свойств и повадок людских, житейские на¬

блюдения собирал крохами — тратил ворохами.

Не было в его представлениях о природе актерского творче¬

ства сколько-нибудь сносного порядка, стройности. Все вразбросе,

вразладе, не взвешено, не осмыслено. Однако же в своем беспо¬

рядке разбирался проворно и безошибочно, знал, откуда что взять

и что к чему приспособить. Постигал все безотчетно, напролом,

в полном доверии к своему чуткому наитию.

Каждая роль была приговором и исповедью. Обретал право

на то беззаветной искренностью, проникновением в дальние зад¬

ворки внутреннего мира человека, живым воплощением мордо-

бойной правды. Умел внушить зрителям свой взгляд на образ

сильно, убедительно, неотступно. Самозабвенная отдача возме¬

щалась большой прибылью — сокращением расстояния между

актером и ролью до тожества, до одинакового с ролью чувство¬

вания.

Никогда, кажется, не держался однозначной причинности

действий, поступков и поведения своих героев. Пройдя через про¬

сторы великих страстей или теснину грошовых чувств, наглядно

открывал цельность человеческой натуры. И в цельности этой

искал и находил сложные, многослойные сопряженные подроб¬

ности, единичность в общем. Так, угрюмый чинодрал оказывался

нежным отцом, смирным мужем и богобоязненным христиани¬

ном; продувной плут —робко влюбленным ревнивцем; достойный

снисхождения жалкий глупец — способным навредить хуже зверя

лютого; корыстолюбивый толстосум — человеком неуемной, раз¬

машистой, удалой души.

Кто видел его в спектаклях, неизменно восторгался многотруб¬

ной медью голоса и его задушевной распевностью. Не голос, а хор

голосов в одной груди; то гремит колоколом башенным, то зали¬

вается бубенцами. Ни жестов, ни мимики — ничего не надо, толь¬

ко бы этот голос — богатый, гибкий, чистый, со всеми его тон¬

кими переливами и оттенками. А какое произношение, сколько

в нем смаку, вкуса! Как звучно, звонко, полновесно, кругло или

колюче каждое слово... Да что слово? Прислушайтесь к знакам

препинания. Он ведь их тоже играет — знаки препинания... Рас¬

ставляет их так причудливо, что они приобретают особый смысл.

У него удивительны многоточия, уморительны запятые, полны

лукавства кавычки!

Впрочем, ему ничего и не надо говорить, ни одного слова.

Все поймешь, уразумеешь и без слов, в немом его молчании — так

выразительны глаза. Скажет все одними глазами. Как посмотрит

взором настырным, в упор, или скользнет безразлично, мимоле¬

том... Взгляд его — до озноба суровый и злой, может засверкать

искорками смешинки; то мутные, немигающие, тупые буркалы

отпетого самодура, то жадные зенки завистника, то ясные очи

милого добряка. Зачем ему слова, жесты? Сыграет все неподвиж¬

но сидя, только глазами, едва заметным изменением линии бро¬

вей, складки губ — горькой или улыбчивой. И все как на ладо¬

ни, — и что на уме, и что на душе.

А его говорящие руки! Кулаки — тяжелые, что твой молот,

зашибут насмерть; ладони — лопаты загребущие, до всего дотя¬

нутся, но могут стать они и изящными, легкими, белыми, — пор¬

хать, словно птицы; а то — вкрадчиво шевелиться, пособляя сло¬

ву прельстить, обмануть, сбить с толку; размашисто разлетятся,

призывая залюбоваться широтою души, а то — повиснут плетьми,

беспомощные, занемелые — обманут, обойден сам! Речистые руки,

смышленые.

И походка. Смотрите, следите за тем, как вошел, прошелся

по сцене, сел, встал, махнул рукой, пошевелил пальцами, повел

плечом, зажал бороду в кулак, потер лоб... Достаточно и этого, —

уже знаете, что за человек, что хочет, чем движим. И слов не

надо.

Со временем актерский образ его и богатство творческого сна¬

ряжения, щедрая одаренность обросли легендами, кажутся те¬

перь сказочными. Да ведь сказочной была его известность и при

жизни. Портреты его печатались во многих тысячах на табач¬

ных пачках, обертках конфет, на жестяных банках с леденцами,

на страницах детских книжек «Раскрась сам». Такого ни с кем

еще не случалось.

Любил называть себя лицедеем, а не актером. И лицедейство

было для него не занятием ради жизни, а единственным видом

на жизнь, призванием и назначением отроду. И театр — не хра¬

мом, а мастерской, где работал, радовался делу, находил приволье

и покой.

Вне театра не было у него ровно никаких влечений и привя¬

занностей, ни семьи, ни забот. Жил только в репетиционном

зале да на сцене, входя в чужую жизнь и сделав ее своею. Все

остальное время — скука и тягомотина, пусто и зябко. Театр —

то, с чем утром встал и на ночь лег. Театр —слава и держава.

Случалось, обделяли ролями, давали не то, чего добивался.

Думаете, обижался, воспринимал драматически? Нет, не в том

жанре жил! Мечтал о короле Лире, а приходилось играть черт

те что — дурашливые водевили. Ворчал себе под нос, но утешал¬

ся скоро: ведь водевиль — не гиль... И куролесил напропалую,

разогнав пустяковую роль в такое самодвижение, что нет-нет

да и возникал на сцене вовсе не заложенный в литературном со¬

чинении емкий образ. Но бывало и тратился на несусветную че¬

пуху.

Всегда стоял в стороне от суеты закулисных ссор и непри¬

стойной возни вокруг лакомого пирога славы. Но и в стороне от

гражданских бурь времени, в глухом и блаженном неведении

о том, что там, какой век на дворе?..

Це был он ни особенно умен, ни хорош собою, ни знатен

родом. А дружбы с ним искали надменные столичные с.ановники

и именитые ценители искусства. Слали ему благодарные записки

и корзины цветов холеные светские гордячки и дебелые супруж¬

ницы гостинодворских купцов. Знались с ним великие русские

писатели и исходили тоскливой завистью сценические красавцы —

«первые любовники». До боли отбивали себе ладони непокорные

властям, смелые и независимые в суждениях, вольнодумные сту¬

денты и понаторевшие в искусстве Мельпомены театралы, кото¬

рых уж, кажется, ничем не проймешь.

Всех влекло к нему только одно — неоспоримый, блистатель¬

ный талант. Всех привораживал и всем казался этот талант

неразменной монетой, бездонным ключом. Не понимал сам, что

он — большой, необыкновенный актер, но понимали это все.

Находились люди — и не восторженного десятка, — что почи¬

тали его гениальным.

«Первейший комический актер нашего времени» — писали о