Страница 70 из 123
Термин «святой город Москва» — «la sainte ville de Moskou» — держался крепко.
Тут действовали и воспоминания о Сергии, о Куликовской битве и победе над татарами, и о Троице-Сергиевой лавре и Кремле, осажденных врагом и выдержавших страшное лихолетье, о пребывании патриархов и о «сорока сороков» церквей.
Кстати, Наполеон принял эти «сорок сороков» за точную математическую истину, произвел соответствующее умножение (40 х 40) и написал жене, императрице Марии-Луизе, из Москвы: «Здесь тысяча шестьсот церквей».
Итак все, что Наполеон знал о Москве, сводилось (с единственно интересовавшей его точки зрения) к тому, что религиозное, «суеверное» (он всегда применял этот термин) население России покорится, так как сочтет потерю Москвы за веление свыше и за указание перста Божьего.
Словом, и стратегическо-политические соображения, и психологические мотивы, и трезвые (как ему казалось) расчеты на использование «суеверных» чувств русского народа, связанных, по убеждению Наполеона, именно со старой столицей, — все это предопределило путь завоевателя. В Витебске уже приходили к концу все колебания.
Еще в Смоленске, когда Мюрат, король неаполитанский, бросился на колени перед императором, умоляя его не идти дальше и повторяя, что Москва — это гибель.
Наполеон сделал попытку заключить мир до Москвы и предложил взятому в плен Тучкову-третьему дать знать об этом Александру I. Ответа не было, и император двинулся дальше, к желанному миру, который его ждет в Кремле.
14 сентября Наполеон уже стоял на Поклонной горе и глядел на залитую солнцем великолепную, с ее причудливыми, непривычными глазу императора очертаниями панораму, любуясь восточной красавицей, как тогда часто называли Москву побывавшие в ней иностранцы. Воображение Байрона увековечило эту минуту.
«Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце... Но увы!
То солнце твоего заката», —
говорил впоследствии английский поэт, обращаясь к тени завоевателя.
Всего девяносто километров отделяют Москву от Бородинского поля — целая неделя прошла между кровавым днем 7 сентября 1812 года и тем моментом, когда 14 сентября кавалерия Мюрата вступила на окраину Арбата. Однако уже в Бородинском сражении невидимо, но могущественно участвовал великий город. Москва участвовала теми чувствами тайного гнева, патриотической обиды, жажды справедливого отмщения, которые переполняли сердца бойцов и которые дали в эти грозные часы русскому народу полную нравственную победу над Наполеоном. Близкая угроза Москве воодушевляла этими чувствами русских героев, погибавших на Багратионовых флешах, на батарее Раевского, у Колоцкого монастыря. Не «суеверие», о котором твердили Наполеону придворные льстецы, повторявшие этот пренебрежительный отзыв своего повелителя, но могучее народное чувство любви к родине, олицетворяемой в эти часы Москвой, — вот что сделало Бородино самым страшным из всех бесчисленных битв кровавой наполеоновской эпопеи, по отзывам старого императора. Ведь Пушкин и дает объяснение, почему Наполеон «не предузнал» «великодушного пожара»: «Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум?» — вопрошал наш поэт Наполеона. Только когда уже бушевал зажженный со всех четырех концов великий город, Наполеон, судя по вырвавшимся у него замечаниям о «решимости» людей, сжигающих свою столицу, понял, что эти «скифы», эти «варвары» одушевлены кое-какими другими чувствами, посильнее всякого «суеверия».
От начала до конца своего пребывания в Москве, от Дорогомиловской заставы, где он ждал 14 сентября каких-то несуществующих «бояр» с ключами от Кремля, и до той минуты 19 октября, когда он воскликнул: «В Калугу! И горе тому, кто станет на моем пути!» — Наполеон переходил от нетерпеливого и тщетного ожидания ответа Александра на его мирные предложения к поискам выхода из катастрофического положения, в которое поставил его пожар Москвы. Этот пожар имел для агрессора и его армии роковые последствия не только в смысле уничтожения запасов, но и в моральном отношении. Случилось именно то, чего так желал избежать Наполеон, усиленно и многократно настаивая (уже в дни похода), что он, мол, ведет войну вовсе не затем, чтобы покуситься на территорию и достоинство России, а только затем, чтобы разрешить некоторые разногласия и дипломатические недоразумения.
Пожар Москвы, подмосковная партизанщина, абсолютное отсутствие даже со стороны кучки нищего, оборванного люда, оставшегося в Москве, каких-либо признаков желания сблизиться с неприятелем — все это ясно говорило завоевателю, что эта война становится для России войной народной в самом полном, в самом беспощадном значении этого слова. Так оно и оказалось, и в несравненно больших размерах, чем это представлялось Наполеону.
Истинный представитель русского народа в 1812 году, Кутузов и умом своим и своим безошибочным национальным инстинктом понял, что Москва погубит, а не спасет Наполеона. Царь и придворные не понимали этого и всячески порочили старого вождя. И поразительна также ни на минуту не пошатнувшаяся уверенность народной массы в тылу и солдат в армии, что пожертвование Москвой, как оно ни болезненно, совершенно необходимо. Всенародная популярность Кутузова не только не пострадала, но возросла. Подготовляя в Тарутине контрнаступление, старый герой был не менее любим и почитаем русскими людьми, чем тогда, когда в Вильне, в декабре 1812 года, на верху славы, выслушивал фальшивые любезности и принимал высшие знаки отличия от нелюбившего его царя и когда изумленная Европа с восхищением повторяла имя «победителя непобедимого Наполеона».
В исторической традиции России и Европы Бородино, пожар Москвы и Березинская переправа, закончившая разгром французской армии, навсегда остались тремя вехами, с непреодолимой силой приковавшими к себе воображение народов. Пожар Москвы стоит в центре этих событий. Он явился как бы прямым продолжением и дополнением результатов Бородинского сражения: добыча, из-за которой агрессор потерял половину своей армии, ускользнула, превратилась в дым и пепел именно тогда, когда он был уверен в том, что она в его руках. А Березинская трагедия в свою очередь была, как и все катастрофическое отступление от Москвы, обусловлена невозможностью оставаться на зиму в сгоревших развалинах и необходимостью бежать без оглядки по наихудшей, но кратчайшей дороге. В московском пожаре расплавилась золотая корона вселенского завоевателя, говорили поэты и прозаики последующих поколений. Окончательная гибель Наполеона пришла лишь 18 июня 1815 года под Ватерлоо, то есть через два года и девять месяцев после московского пожара, но эти годы были лишь долгой, кровавой агонией. В Москве завоеватель получил смертельный, непоправимый удар в сердце.
ПОСЛЕ СДАЧИ МОСКВЫ
В Петербурге
Прощаясь с государем, генерал Кутузов уверял его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (это его собственное выражение). Мы знали, что московский главнокомандующий граф Ростопчин принимал самые сильные меры для того, чтобы древняя столица государства, если бы овладел ею неприятель, соделалась ему могилою. Можно же представить себе всеобщее удивление и в особенности удивление государя, когда заговорили в Петербурге, что французы вступили в Москву и что ничего не было сделано для обороны ее. Государь не получал никаких прямых известий ни от Кутузова, ни от Ростопчина и потому не решался остановиться на соображениях, представлявшихся уму его. Я видела, как государыня, всегда склонная к высоким душевным движениям, изменила свое обращение с супругом и старалась утешить его в горести. Убедившись, что он несчастен, она сделалась к нему нежна и предупредительна. Это его тронуло, и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастия. Сильный ропот раздавался в столице. С минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать. Государыня знала о том. Она поручила мне бывать в обществе и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Горячо взявшись за это поручение, я не пренебрегала никаким средством, чтобы успокаивать умы и опровергать бессмысленные и вредные толки, и, к счастию моему, иной раз мне эго удавалось. Между тем государь, хотя и ощущал глубокую скорбь, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительною чертою его характера. В то время, как все вокруг него думали о гибели, он один прогуливался но Каменноостровским рощам, а дворец его по-прежнему был открыт и без стражи. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям, и это время было решительным для нравственного его возрождения, как и для внешней его славы. Воспитанный в эпоху безверия, наставником, который сам был проникнут идеями того века, Александр признавал лишь религию естественную, казавшуюся ему и разумною, и удобною. Он проникнут был глубоким уважением к божеству и соблюдал внешние обряды своей церкви, но оставался деистом. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын, самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, перед тем незадолго остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешения из того же источника. Тот ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к императрице, он спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и расссеивал его заблуждения. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце, и, сделавшись христианином, он почувствовал себя укрепленным. Про эти подробности я узнала много времени спустя от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственный и нравственные способности приобрели новый, более широкий разбег; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое достолюбезное, что есть на свете, т. е. Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге.