Крестная мать

— Мы вас просим — подумайте хорошенько, Татьяна Николаевна. И вы, Вячеслав Егорович. Своих друзей мы умеем благодарить. От вашего решения зависит все. И мы все. Все пятеро. Вы же это понимаете!

— И ребята тоже, не мы одни, — сказала Татьяна.

— Ну, ребята… — Каменцев сделал жест рукой, который можно было бы расценить как «не стоит сейчас об этом говорить…»

Тягунов сурово молчал, никак, казалось, не реагировал на разговор Татьяны с Каменцевым. И его молчание тревожило Татьяну. Она вправе была предположить, что он, вернувшись в город, в управление, тотчас отправится к начальству и доложит обо всем. Его-то, конечно, накажут меньше всех.

— Отвезешь Татьяну Николаевну и… ее друзей, поставишь машину в гараж, — распорядился Дерикот, не спускаясь с крыльца и почти не глядя на Игоря. — Завтра в половине девятого приедешь за мной, навестим Люмарскую.

Татьяна и «ее друзья» уселись в «кадиллак». С крыльца им не махали и даже не улыбались. В принципе, лесные «небожители» могли устроить на обратной дороге все, что угодно. Вечереет, плохая видимость, внезапный налет, автоматные очереди… — Татьяна зябко повела плечами, прижалась к Тягунову, вполголоса сказала ему о своих мыслях.

— Нет, ничего не случится, — успокоил он. — Они дали тебе, в первую очередь, а вообще-то всем нам, шанс. И, между прочим, на него надеются. Логика в этом есть. Им нужны помощники, единомышленники. К тому же они уверены в будущем. Считают, что их время пришло окончательно и бесповоротно.

— Слава, что ты решил? — прямо спросила Татьяна.

— Я думаю, Таня. Дай время, — попросил он.

Ехали осторожно, при свете фар. Лес был пуст. Тихо посапывала на заднем сидении Изольда, привалившись к плечу Андрея Петушка. Беспрепятственно поднял на выезде свою полосатую трубу-шлагбаум лесной служитель в заячьем треухе, внимательно посмотрел на пассажиров «кадиллака», сунул потом в карман переговорное устройство-рацию. «Кадиллак», шурша колесами, вынес их на шоссе. Здесь они почувствовали себя увереннее…

А на базе отдыха, в теплом уютном кабинете, шел напряженный и откровенный разговор.

Ада Константиновна, откинувшись в кресле и держа длинными пальцами сигарету, уронила:

— Нужно было мне эту парочку завалить там же, рядом с Бизоном, — она тронула другой рукой лежащий у нее в кармане халата «браунинг». — Спали бы сегодня спокойно.

— Глупости, — возразил Дерикот. — Эти дела так не делаются. Парень с автоматом никого бы из нас в живых не оставил. Подождем немного, посмотрим. Мне кажется, Тягунов не побежит к своим начальникам. Любовь… хе-хе! — спутала беднягу по рукам и ногам. К тому же, мы предложили его избраннице довольно жирный кусок. Умный человек от него бы не отказался. Да и на заводе она нужна, так я понял, Аркадий?

— Нужна, да, — кивнул Каменцев. — Баба с головой. Ее Глухов очень хвалил. Если бы она с дурацким этим плакатом на митинг не вылезла, никто бы ее и не тронул. И вообще, таким кадрам, как Морозова, от своих коллективистских убеждений надо сразу и навсегда отказываться. Политика — не дело одаренных инженеров и ученых. Пусть сидят в кабинетах, решают конкретные задачи. А мы сами… сами!

— И все же… может, зря ты их отпустил, Аркадий? — спросил Дерикот. — Разговоры, это, конечно, хорошо, а душа не на месте. Жили-были не тужили, а теперь… Грянут, чего доброго, сегодня ночью — с обыском да арестами…

— А ты не ночуй дома, — хмыкнул Каменцев. — Раз боишься. Напроситесь снова в гости к этой… как ее?.. Анне Никитичне, да. И актерок снова позовите…

— Скажешь тоже, — поморщился Дерикот. — Только-только из дерьма вылезли, хорошо, что все так кончилось. Как думаешь, Антон? Что-то ты все молчишь, молчишь? Может, правда, двинем еще разок к Анне Никитичне?

— Давай лучше выпьем, — Городецкий разлил по рюмкам коньяк. — И подождем несколько дней. Мне тоже кажется, что говорили мы с разумными людьми. Они сами по уши в дерьме. Чего же об этом звонить?

Все выпили; разговор пошел веселее. Каменцев велел Витьку с Артуром погрузить тело Бизона в «Волгу» и отвезти в город, в морг. Сказать, мол, нашли человека на дороге, мертвого…

«Бежать надо из России, как можно скорее бежать! — размышлял Городецкий, по-прежнему делая вид, что ему интересно за столом, что он внимательно слушает разглагольствования Дерикота и едкие, но умные замечания-вставки Аркадия. — Как волка со всех сторон флажками обкладывают. В «Мечте» — акционеры наступают (странно, что Морозова ни слова не сказала о своих акциях, да и об этой актерке, которая покончила с собой… хотя не до этого, конечно, было). Дорош покоя не дает. Лукашин, сука, крепко заложил. Каменцев с Дерикотом зачем-то возню с милиционером и его бабой затеяли… У него, вон, на морде было написано: «Я мент, и им останусь. И сидеть вам всем…» М-да. Никаких вызовов из Германии ждать нечего. Нужно сказать Оксане, пусть собирается. Надоело все. И эти мерзкие уголовные рожи, что сейчас за столом, и постоянное нервное напряжение, и двойная, тройная жизнь! К черту все. К черту! Надо ехать».

Городецкий, как, впрочем, и все остальные, не исключая Аду Константиновну, напились в этот вечер до чертиков.

Глава тридцать шестая

Саня Зайцев, Яна и Катя почти час уже сидели в фойе театра в глубоких мягких креслах, курили, разговаривали. За широкими двойными витражами фойе шел снег, пробегали редкие прохожие, беззвучно катили автомобили. ТЮЗ стоял на одной из тихих улиц, движения транспорта здесь почти не было, шум большой магистральной улицы не доносился. Гасли и иные звуки шумной и бурной жизни большого города, разбиваясь о стекла витражей. Все, что происходило по ту сторону, казалось отсюда, из фойе, чем-то нереальным, потусторонним, другой жизнью. Во всяком случае, эту оторванность молодые актеры невольно чувствовали. В театре всегда теперь было тихо, страсти кипели только на сцене, во время спектаклей да репетиций, а в остальное время и артисты старались говорить и двигаться негромко, и технический персонал особого шума не поднимал.

Неестественная эта тишина поселилась в ТЮЗе после смерти Марийки Полозовой. Ее добровольный уход из жизни произвел на коллектив театра глубокое и гнетущее впечатление. Конечно, не все понимали смысл ее протеста. Иные в душе поддерживали его, но сказать об этом вслух, осудить Захарьяна — Боже упаси! Это значит, завтра же остаться без работы, на улице. А куда идти артисту в провинциальном городе? Тут театров — раз-два и обчелся. Главные режиссеры, разумеется, знакомы и дружны между собой. Любому дадут соответствующую характеристику, ходи потом, доказывай, что ты не скандалист, не склочница, не стукач или не «голубой»…

Тяжко живется артисту, особенно молодому. Маленькая зарплата, произвол-беспредел режиссеров, зависимость от всего и всех. «Рынок», «демократия», вседозволенность, политическая неопределенность и экономическая нестабильность общества, холодная и полуголодная зима, душевный дискомфорт на фоне сценического благополучия и веселья, тоска.

Продолжалась война в Чечне, шли бесконечные разговоры на эту тему, по телевизору передавали жуткие репортажи, на лицах горожан, редких зрителей ТЮЗа, жила тревога, в глазах — растерянность и печаль. Придонск не так уж и далеко от Кавказа — каких-то полторы тысячи километров, но расстояния в наше время еще больше сокращаются: журналисты, падкие до кровавых сенсаций, через средства массовой информации, в текущих и специальных новостях, смакуя подробности, показывают изуродованные, замерзшие трупы российских солдат на улицах Грозного, кровавые операционные столы, обрубки рук и ног, обглоданные собаками скелеты людей, холодильники-рефрижераторы с десятками мерзлых молодых тел, чьи-то полные ужаса глаза, кричащие в немом и безнадежном крике рты, отчаяние и безысходность, непоправимое горе, смерть, разруху, уничтоженный город, пепелища селений, могилы, кресты… А все перемежалось бодрыми заверениями военачальников, мол, победа над чеченскими бандформированиями вот-вот завершится, как только Грозный будет взят в кольцо (уже и уголовное дело в отношении Дудаева возбуждено), обещаниями сторонников мятежного генерала продолжать борьбу за свободу и независимость Чечни до конца, до последнего чеченца, и бесстрастно-деловыми посулами бородатых и заметно картавых комментаторов все честно и вовремя рассказывать «дорогим телезрителям» — интересное и важное: а рассказывать будет что — ведь это надолго…