Крестная мать

— Ну что же, дорогой мой, слушай. Где лежит тело моего мужа, я знаю. Кто убил — тоже знаю. И мерзавца этого сама убить хотела… да он живой остался.

Тягунов осторожно поставил на столик у разложенного дивана недопитую рюмку. Натянул трико, закурил — руки его заметно вздрагивали. Татьяна сидела мертво, не шевелясь.

Немного успокоившись, он взял Татьянину руку в свои ладони, погладил.

— Рассказывай. А я буду думать, как нам с тобой из этой ситуации выбраться.

— Нам с тобой?!

— Конечно. Нам с тобой.

Она неуверенно, слабо, как больная, улыбнулась.

— Хорошо, я расскажу. Только я… встану, ладно? У тебя есть какой-нибудь халат?

Они устроились в креслах, у торшера, прямо и очень серьезно смотрели друг на друга.

— Ты меня посадишь, Слава? — спросила она.

— Рассказывай. Только всю правду — от начала и до конца. Всю! Я все должен знать.

Татьяна опустила голову.

— Да, конечно. Ты должен знать. И помочь нам. Иначе нас всех убьют.

— Кого… вас?

— Меня, Изольду, Андрея Петушка и сына моего крестного, Игоря. Он ровесник Ванечки, вместе учились…

И Татьяна, бросившись словно в омут, выложила внимательно слушающему ее Тягунову всю историю мести безжалостной банде. Рассказала и о самоубийстве Марийки, о том, как заставила Городецкого и Дерикота раскошелиться на десять миллионов рублей, о «Мечте», где у нее есть вклад…

Тягунов долго сидел неподвижно, беззвучно — казалось, что он задремал, а точнее, застыл в оглушивших его новостях, что он уже ничего не скажет, не захочет, и ей, Татьяне, придется встать под этот молчаливый и в то же время красноречивый ответ и уйти. Что, в самом деле, он мог сказать? Он — сотрудник милиции. Он обязан действовать по закону, и никак иначе.

Тягунов поднял наконец на Татьяну суровые, незнакомые глаза. Четко отчеканил:

— Тела из болота надо поднять и похоронить по-людски. Можешь показать место?

— Да, могу. Мы же были там. Но и ребят нужно с собой взять — Андрея и Игоря. Они ведь бежали за этим… за Вадиком. Но… как ты хочешь все это организовать, Слава? Как милиция об этом узнает?

— «Анонимное» письмо придет. Это я организую. Буквы из газеты нужно вырезать, наклеить… В общем, это моя забота. Схему там приложу… это несложно. Посложнее будет с Бизоном и Дерикотом. Вообще с этой шайкой, с мафией. Замахнулась ты, моя хорошая, скажу я тебе… И Городецкий, и Каменцев, и Дерикот… это влиятельные люди в нашем городе, тут крепко нужно подумать: что мы с тобой сможем, а чего нет.

— Слава, я забыла сказать: там, в офисе «Мечты», я одного человека встретила. Он сказал, что в КГБ работал… Дорош его фамилия. У его жены тоже акции Городецкого.

— А… Дорош! Слышал о таком, слышал. Его, увы, выгнали из «конторы». Что он теперь может? Да и чем меньше людей будет знать об этих делах… Тем более, с Дорошем я не знаком лично, думаю, пока и нет смысла знакомиться. А насчет «Мечты»… Ну вот вы, акционеры, и действуйте! Проверку надо затеять, ревизию. Дело Марийки, артистки, очень сложное, вряд ли что-то милиция докажет. А проверить документацию в «Мечте»… да! В любом случае Городецкому это мало удовольствия доставит. А если потом что-то еще и с Марийкой прояснится… Слушай, а доказательства, что ее принудили к самоубийству, есть? Кто-то может подтвердить?

— Да, ребята из ТЮЗа знакомые есть, ее коллеги. Я с ними разговаривала на похоронах, на поминках потом. Но… их обнадежить надо, заверить, помочь. Саня Зайцев, ее партнер, говорил, что даст показания против главного режиссера, Захарьяна… Вся надежда теперь на тебя, Слава! И опора. Ты теперь у нас как крестный отец.

Тягунов засмеялся.

— Нет уж. Ты кашу заварила, ты и будешь Крестной Матерью. Защитницей и вдохновительницей. А я лучше у тебя в помощниках похожу, в заместителях, что ли… — Он посерьезнел. — Я в очень сложном положении окажусь, если сейчас, сию минуту, моя хорошая, не скажу тебе «нет».

Теперь она взяла его руку.

— Я понимаю, Слава. Втянула тебя, впутала в свои дела. Но — правда, еще есть время. Подумай.

— Я не мальчик, Танюша! Знаю, что делаю. Прежде всего я милиционер и должен тебя и твоих друзей защитить, уберечь от новой беды. А отказаться от помощи… Завтра же ты будешь задержана, тебе предъявят обвинение… Не надо об этом! Я подумаю, как лучше сделать.

Татьяна прильнула к нему, осыпала его лицо благодарными поцелуями, прошептала: «Спасибо, Славик!»

Он чуть отстранил ее от себя.

— Танюш, ты можешь позвонить домой, сказать, что… не придешь? Скажи, что у меня поднялась температура, что не можешь оставить меня одного… Хватит духу?

— Хватит. Я скажу Изольде, она поймет.

— Тогда звони. И давай поужинаем по-настоящему. Что-то у меня аппетит разыгрался. Поднимайся!

И Вячеслав Егорович подал своей Женщине руку.

Глава тридцать первая

Саню Зайцева принимал начальник следственного отделения РОВД подполковник милиции Рубашкин. Был Рубашкин в цивильной одежде, в пестром теплом свитере и хорошо отглаженных серых брюках, которые ему жалко было мять — он сидел на стуле как-то боком, с краешку, все порывался встать, нетерпеливо поглядывал на часы…

Саня подробно рассказал ему, что случилось в театре с Марийкой Полозовой.

Выслушав его с довольно бесстрастным лицом (конечно, им тут, в милиции, и не такое приходится слышать), Рубашкин вызвал по телефону какого-то Ва-сякина, лейтенанта, и тот не замедлил явиться, вытянулся на пороге. Подполковник, поддергивая стрелки на брюках тонкими худыми пальцами, кивнул на Зайцева:

— Это товарищ из театра, артист. У них там, в ТЮЗе, «чэпэ» случилось. Поговори с человеком, составь протокол. Суицид. Интересный случай.

«Ему интересно! — отметил Саня. — У нас трагедия, Марийки не стало, а для него суицид. Случай, статистика».

Рубашкин встал, попрощался с Саней за руку, смотрел на него расположенно; повторил: «Не волнуйтесь, товарищ артист, разберемся. Все может быть в нашей пакостной жизни. Могли и вынудить вашу Полозову. Надо разбираться».

Он снова потянулся к телефону.

— Дай-ка я прокурору позвоню, Юшенкову. Надо вам к нему зайти. У них спецы по суициду. Да и вообще, прокуратуре более с руки этим заниматься. У них — оперативная работа, бега. А у них следователи меньше загружены, они любят копаться, раздумывать…

Рубашкин был сама любезность и начальственное очарование. Саня никогда с такими милиционерами не встречался. Возможно, начальник следственного отделения этого РОВД любил театр, вообще искусство, и сам, в свою очередь, видел артистов только на сцене да на экране, а тут пришел к нему в кабинет живой актер, правда, с бедой, с просьбой о помощи.

— Разберемся, вы не волнуйтесь, — убеждал он Саню, заметив в глазах у того настороженность и немой вопрос: чего же вы, дескать, спихиваете дело на прокуратуру? — Васякин хоть и молодой, но въедливый оперативник, я ему серьезные дела поручаю. Вы, пожалуйста, спуститесь сейчас на первый этаж в седьмую комнату, а лейтенант будет там через три минуты.

Саня понял, что Рубашкину надо дать какие-то распоряжения лейтенанту, вероятно, из области профессиональных милицейских, которые посторонний человек не должен слышать.

Все оказалось намного проще, прозаичнее. Зайцев после беседы и составления протокола понял, что милиция намерена выполнить лишь предварительную бумажную работу, а разбираться в деталях самоубийства Марийки не собирается. Наверное, Рубашкин был убежден, что ничего путного для оперативников из этой театральной истории не получится, только потеряешь время. Актеры — народ эмоциональный, самомнение у них до небес, натуры чувствительные. Могут выкинуть все что угодно. Никакого криминала там, конечно, нет, артистке этой что-нибудь не понравилось в требованиях главного режиссера, вот она и схватилась за рубильник. Женщина, одним словом!

С Саней Рубашкин простился вполне дружески, предлагал заходить, «если что не так будет», и Саня обещал. Потом он прямиком направился к районному прокурору, которому слово в слово повторил рассказ-версию самоубийства Марийки Полозовой. Юшенков — пожилой тощий мужчина — внимательно слушал, сочувственно кивал темноволосой головой, живо воспринимал толковую и убедительную речь артиста. «Да-да, я вас понимаю, — время от времени повторял он. — Дыма без огня не бывает, конечно. При всей эмоциональности служителей муз, все равно человека нужно довести до такого состояния, чтобы он добровольно ушел из жизни. Гм. А вы убеждены, Александр Николаевич, что Полозова сделала это в знак протеста? Могли, ведь, быть и другие причины? Болезнь, например».