Крестная мать

— Нет! — горячился Саня. — Всё происходило на моих глазах. От меня требовали… точнее, дали возможность фантазировать на сцене, и я не сдержался в шалаше, допустил вольность. А Полозова потом очень переживала…

— В какой форме от вас потребовали, точнее, «фантазировать», как вы выразились? Кто конкретно? Режиссер? Что именно он вам позволил? И, возможно, были какие-то стимулы? Обещания новых родителей, материальная заинтересованность… Я же понимаю: появиться перед зрителями в чем мама родила, да еще вести себя вольно…

— Да какие стимулы, что вы?! — Саня вдруг испугался, понял, что переступил опасную черту, что клубок вот-вот начнет разматываться, если он не закроет рот сейчас же. В таком случае, придется говорить всё — передавать разговоры с Захарьяном, признаваться в том, что взял гонорар за разнузданность в игре, что придется сдавать прокурору и тех, кто стоит за спиной Михаила Анатольевича.

И Зайцев струсил.

— Понимаете, — замямлил он, опустив глаза. — Я веду речь только о моральной, нравственной стороне дела. Ни о каких стимулах речь в театре не шла, что вы! Главный режиссер, Захарьян, требовал от нас с Марийкой… а точнее, даже и не требовал, а убеждал в том, что мы могли бы вести себя на сцене и пораскованнее: жизнь заставляет не только наш театр, но все наше искусство, искать новые формы общения со зрителем, читателем, слушателем… идти на смелые шаги. Вон, возьмите Камерный театр, Олега Тарасова — раздевается же догола в «Сне…» по Достоевскому и ничего…

Прокурор слушал Саню с ироничной улыбкой на тонких губах.

— Вы, Зайцев, вошли ко мне в кабинет несколько с иным настроением, — официально и строго заметил он. — И Рубашкин, когда звонил, сказал, что вы имеете сказать что-то важное, что прольет свет на самоубийство Полозовой. А повели себя как адвокат. Что же произошло за эти два часа? Вас успели предупредить? Припугнули? Говорите смелее, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

— Да я не боюсь, что вы! — Саня натянуто, фальшиво засмеялся. — Ни от одного своего слова, сказанного в кабинете товарища Рубашкина, и здесь, у вас, я отказываться не собираюсь. Я просто отвечаю на ваш вопрос. Стимул у нас с Марией Полозовой был только один — хороший спектакль. А мы в нем играли ведущие роли.

Юшенков вздохнул, интерес в его умных, многое видевших глазах потух.

— Ну хорошо, допустим. Но Рубашкину вы рассказали все же несколько иную версию самоубийства, он же не мог это выдумать! Вы прямо обвиняли главного режиссера в смерти Полозовой, требовали привлечь его к ответственности. Теперь же… Возможно, Рубашкин не так вас понял?

— Возможно, — поспешным, торопливым эхом отозвался Саня, похвалив себя за то, что в протоколе, который писал лейтенант Васякин, тоже нет никакой крамолы на Захарьяна. В конце концов, он и не собирался быть обвинителем Михаила Анатольевича — милиция должна сама накопать материалы для обвинения, а он лишь сигнализировал органам, потрясенный, как и все остальные, смертью коллеги.

Поспешность его ответа не ускользнула от прокурора.

— Послушайте, Зайцев, — сказал он прямо и твердо глядя Сане в глаза. — Вы что-то не договариваете. Почему? Если вы пришли бороться за честь и доброе имя Полозовой — говорите правду. Только так мы сможем что-то понять и по-настоящему разобраться в этой истории. Поймите: самоубийства, как правило, дохлые дела. С точки зрения следствия. Если нет каких-либо предсмертных записок, показаний родственников, друзей, товарищей по работе. Может, это был, все же, несчастный случай, а, Зайцев? И вы в таком случае оговариваете своего главного режиссера, сводите с ним счеты за какие-нибудь обиды. Разгильдяй-электрик оставил электрощит открытым, хотя и повесил предупреждение, а Полозова случайно коснулась рубильника.

— Нет, она покончила с собой, — так же твердо отвечал Саня. — Она наша артистка… была… я хорошо ее знаю. А Яна Королькова, кстати, видела, как Марийка… то есть, Полозова, схватилась за рубильник.

— Хорошо, мы вызовем эту Королькову, спросим. А она ответит, что ничего такого не видела, стояла в стороне или ее вообще на сцене в этот момент не было. Тогда что?

— Марийка отказалась перед спектаклем раздеваться донага, у нее был резкий разговор с главным режиссером. Это многие слышали!

Юшенков в задумчивости побарабанил пальцами по крышке стола.

— Хорошо. Я поручу это дело одному из следователей, Недолужко. Но и он тоже будет задавать вам и вашим коллегам те же вопросы, что и я. Те же! От них никуда не деться. И Недолужко, я убежден, точно так же будет сомневаться в искренности ваших показаний, Зайцев. Чего вы вдруг испугались?

Саня сделал вид, что обиделся.

— Да ничего я не испугался, товарищ прокурор. Я же пришел, сделал заявление, протокол подписал.

— В протоколе не вся правда, я это понял, Зайцев. Я опытный юрист и чувствую, что вы многое не договариваете. Скажу вам прямо: обвинять — для этого требуется мужество. А так, дать кое-какие показания, поставить в известность… Да, я читал об этом в газете, не помню уж в какой. Ведь умерла, ушла из жизни ваша коллега по сцене, партнерша! И вы сами сказали: убила себя в знак протеста. Против чего? Что за люди толкнули ее на этот шаг? Кто загнал в угол? Насколько я понял, Зайцев, тут и ваша роль есть.

Саня опустил голову.

— Да, отчасти. Я этого не скрываю. У нас с Марийкой были разногласия.

— Что за разногласия? Как это проявилось? Где и о чем вы говорили с ней? Кто лично вас подталкивал к «подвигам» на сцене? — посыпались вопросы.

Саня стиснул зубы. «Влип, дурак, — потерянно думал он. — Забери свое заявление и мотай отсюда на все четыре стороны, пока тебе самому не предъявили обвинение в попытке изнасилования актрисы в общественном месте. Прокурор — не лейтенант Вася-кин, этот вывернет наизнанку в два счета!»

— Ну… разговоры обычные… — цедил он сквозь зубы. — На сцене, на репетициях. Каждый ведь вправе сказать свое мнение. В том числе и режиссер, актеры. У нас демократия.

— Захарьян… он что? Давил на вас, заставлял делать на сцене то, чего вы не хотели?

— Да ну, что вы?! Михаил Анатольевич очень деликатный человек, он насилия над актером не допускает. Он просто говорил, что рынок требует от театра поиска, дерзаний. Зритель хочет видеть эротические сцены. Другие театры и не такое ставят. Вон, наш Камерный…

Прокурор нехотя засмеялся, и смех его был холодным, как осенний дождь.

— Да, Зайцев. Начали вы во здравие, а кончили за упокой. Я, между прочим, не удивлюсь, если вы завтpa — уже завтра! — вообще откажетесь от своих показаний. Скажете, что вас не так понял подполковник Рубашкин, потом лейтенант Васякин, а потом и я.

— Я же протокол подписал.

— Мужчиной надо быть, Саша. А вы испугались. И я теперь понимаю, что самоубийство Полозовой причинное, у него есть очень веские мотивы. И Недолужко будет их искать, я с него строго теперь потребую. Что-то тут не так. В моей практике были случаи, когда убийца сам приходил в кабинет, давал показания на других, уводил следствие в сторону.

— Я не убивал Полозову, товарищ прокурор! Что вы?!

— Да я вас и не подозреваю, успокойтесь. Вспомнилось что-то. Полозова, конечно, сама ушла из жизни, да. Но ее подтолкнули к этому решению, вынудили, может быть, пойти на такой отчаянный и безжалостный по отношению к себе шаг. Ладно, Зайцев, идите. Я еще почитаю ваши показания, мы поразмышляем с Недолужко. Уголовное дело возбуждено, закрывать его нет оснований. А вы подумайте. О себе. О будущем. Вообще, о жизни. Раз вы пришли сюда, значит, послушались, было, своей совести. И правильно поступили.

Саня молча поднялся, теребил мягкую зеленую шапочку. Прокурор, конечно, прав, но как теперь сознаваться? В любом случае, лучше уйти, а там… да, нужно подумать.

Юшенков словно прочитал его мысли, сказал:

— Дрогнешь, сынок, в молодые годы, — вся жизнь потом кувырком пойдет. Поверь моему опыту. Я всяких людей видел, со многими, преступившими закон, общался. Многие потом жалели, что совести не послушались. От правды до лжи, как и от мужества до трусости, — один шаг.