Крестная мать

— Сказать даже стыдно, баб Оль. Как в публичном доме. Только при всех это делать надо. На сцене.

Баба Оля открыла в немом потрясении рот.

— Ой, сатаны, што вытворяють, а! Ты токо подумай! Да как же это можно?! Кто же это разрешил? Я вот, после войны, когда в театр ходила, помню: на сцене-то и целоваться при всех вроде совестно было. Артисты так, чуток, губами коснуться, и всё. И при коммунистах не слыхала про такое. А теперь с ума посходили. Вон, Наталья Свиридова, соседка, что рассказывала, у них дома есть… как его называют-то… коробочку такую вставляють и он показывает…

— Видеомагнитофон, что ли?

— Ага, он самый! Гадюшник этот, видео. Племянник Наташкин ребятишек со всей улицы соберет да и давай крутить до ночи кино. Наташка-то раз как-то глянула и обомлела. Говорит мне, я, баб Оль, провалиться была готова сквозь пол. Стыд и срам. Кучей энтим делом-то занимаются. Переплелись, как гады, лижут друг дружку. Тьфу!

— Вот и меня заставляют на сцене примерно то же самое делать.

— Свят! Свят! — Баба Оля перекрестилась, а потом сплюнула себе под ноги. — Беги оттудова, Марея! Найди себе другую работу. Книжки, вон, иди продавай. Или научись на машинке стукать. Я с Натальей Свиридовой поговорю, у нее невестка в каком-то институте. Образованная и собой видная. Секретаршей у какого-то начальника. Хорошо, Наталья говорила, плотют. И ты научишься, не бойся. Эка хитрость, на машинке стукать! И я бы научилась. А лучше к матери езжай. Мать-то у тебя игде?

— Далеко, в Камышлове, на Урале. Но тут, в Придонске, крестная есть. Татьяна Николаевна Морозова. Не встречалась с ней?

— Город большой, и где всех узнаешь!

Марийка снова легла (койка качалась поменьше),

баба Оля пристроилась рядом на стуле, ворковала, поправляя на лбу постоялицы свежесмоченное полотенце:

— Слышь, Марея, я как-то денег у тебя много видала… Это что же… за такую работу столько плотют?

— За такую, да, — Марийка засыпала. — Провались они со своими деньгами.

— Ишь! Много! — Баба Оля покрутила головой, задумалась. Потом укутала Марийку, оставила на виду чистый уже, вымытый тазик, посидела, дожидаясь, пока та не уснула окончательно. Когда Марийка ровно и глубоко задышала, баба Оля покопалась у нее в сумочке, взяла несколько хрустких новеньких купюр.

«Авось, убирать за пьяной никто за так не станет, — с чистой совестью размышляла хозяйка. — А у нее их много… ишшо заработает!»

…Утром, с тяжелой головой (ее по-прежнему мутило) Марийка отправилась к Зайцеву. Сейчас звонила в добротно обитую дерматином дверь, ждала.

Саня появился на пороге в одних трусах — заспанный и немного удивленный неожиданным появлением Марийки.

— Кого я вижу-у… Заходи! И извини, я сейчас. Раздевайся пока. Посиди в гостиной.

В тесноватой, со вкусом обставленной прихожей Марийка разделась, глянула на себя в большое овальное зеркало, висящее на стене, у входа, поправила волосы, прошла в комнату. Еще в прошлое посещение квартиры Зайцевых она по-хорошему позавидовала Сане: живут же люди! Четырехкомнатная квартира на небольшую, из трех человек, семью. У Сани — отдельная комната, где есть и телевизор, и «видик», и телефон… Будет ли у нее когда-нибудь свой угол?

Саня сел напротив — наспех умытый, в домашней одежде — джинсах и футболке. Догадывался, видно, зачем пришла — смотрел на Марийку с легкой тревогой в глазах, серьезно. Ему передали о скандале, который она затеяла в театре после спектакля, сам ничего сейчас не спрашивал, ждал. И Марийка не начинала щекотливого разговора, собиралась с духом.

Собралась. Спросила прямо:

— Саня, скажи… ты сам все это придумал… в шалаше? Или тебя Захарьян научил? Мне это очень важно знать!

Зайцев отвечал осторожно:

— Марийка, чего ты так близко к сердцу все приняла? Не сдержался я, чересчур в роль вошел, контроль над собой потерял. Разве ты не понимаешь? При чем тут Михаил Анатольевич? На репетициях, сама знаешь, что он нам говорил, что разрешал. А я же не чурка деревянная, не Буратино. И ты не манекен — а живая и красивая женщина. Пардон, девушка! И ты волнуешь меня, скажу прямо. Даже больше — очень нравишься. Чего ты так на меня смотришь? Я правду говорю. Как на духу.

Он пересел к ней на подлокотник кресла, обнял.

— Давай трахнемся, Марийка? Родителей до вечера не будет, никто нам не помешает. Ты же мне теперь покоя не даешь, во сне тебя вижу.

Она неловко, сидя, размахнулась и залепила ему пощечину. Пощечина получилась несильная, вскользь, Сане совсем не было больно. Он засмеялся, вернулся в свое кресло, смотрел на нее с иронией и легким недоумением в глазах — дескать, а чего я такого сказал?

Марийка негодовала.

— Саня, ты разве не понимаешь, почему я пришла? Ты думаешь, я шуточки с тобой буду шутить? Я на тебя в суд подам, понял? Но я хочу знать: ты сам все это сделал или…

— Я тебе уже сказал, — буркнул Зайцев. — Не сдержался я, переиграл, пере… напрягся, что ли. Я не знаю, как это получилось, извини. Организм! Я и на суде, если ты подашь, буду то же самое говорить, имей это в виду.

Опустив голову, Марийка посидела в раздумье. Было ужасно стыдно. И надо было, кажется, зайти в разговоре с другой стороны, не переть напрямую.

— Саня, ты пойми. Я и с девчонками нашими уже говорила… Нас же за людей не считают. Заставить нас с тобой делать… такое! Просто уму непостижимо! Что мы с тобой несем зрителю? Да еще в театре юного зрителя! Ты понимаешь, о чем и о ком я пекусь?

— Нет! — ёрнически усмехаясь, отвечал Саня. — Не понимаю, Марийка. Ты все утрируешь, на все смотришь через призму завышенного «я». Через свое самолюбие. А зачем? Ты актриса. Ты играешь порученную тебе роль, персонаж. Зачем ты с Аленкой ставишь себя на одну доску? Я этого ну никак не могу понять!

— Но трахать-то ты собирался меня, а не персонаж! — Лицо Марийки пошло бурыми пятнами. — Я же поняла, что ты хотел это сделать всерьез, что ты…

Он стал перед ней на колени, взял за руку, смотрел по-собачьи преданными и виноватыми глазами.

— Прости, Марийка! Бес попутал. Лишнего выпил, каюсь, голову потерял. Забыл, что на сцене, забыл обо всем! Я видел только тебя и думал только о тебе. Ты мне очень нравишься, я никогда не говорил тебе этого вот так, с глазу на глаз. И если хочешь — давай поженимся. Я серьезно, чего ты?!

Она не верила ни одному его слову.

— Слушай, Саня, хватит паясничать. Мы не на работе. Не лицедействуй. И я на тебя все равно в суд подам, ты не думай. И на Захарьяна тоже. И вам все равно придется говорить правду, сознаваться во всем.

Зайцев поднялся с колен, отряхнул штаны.

— Какую правду? — спросил он хмуро и зло. Саня смотрел теперь на Марийку с неприязнью, но и с заметным испугом. — Что ты терзаешь меня, старушенция? Зачем? Я где угодно буду говорить: сцену в шалаше вел, как репетировали раньше, как нас учил режиссер. И ты, кстати, сама не возражала играть обнаженная. Было так?

— Ну… было, да. Но я ставила условие: чтобы света почти не давали в «юпитерах». А на премьере… да нас просто залили электричеством! Это что — случайность?.. Милиция разберется.

— Что ж, смотри, тебе виднее. Хочешь в суд подавай, хочешь — в ООН. Твое дело. Но только опозоришься, да и театр на посмешище выставишь.

Саня вдруг закричал, затопал ногами:

— Я переиграл! Я увлекся! Я не сдержался! Ни один суд меня не осудит, потому что не найдет в моих действиях состава преступления! Поняла? Не найдет!

Марийка испуганно смотрела на него. Потом закрылась руками, заплакала.

Спустя минуту снова подняла на него мокрые, больные глаза.

— Саня, опомнись! Пойми, что мы катимся в яму, нас туда сталкивают. А мы тащим за собой других людей. Подростков и детей, наших зрителей. А в чем они виноваты? В чем, ты подумал? Почему они должны смотреть эту мерзость, учиться худому, перенимать грязь? Неужели ты не понимаешь, что нас с тобой используют, что мы, артисты, стали в чьих-то руках марионетками, болванчиками. Ты сядь сам в зрительный зал и подумай.