Крестная мать

Итак, машина Морозовых. И, разумеется, в гараже Бородкина она оказалась не случайно. Не случайно, конечно, погиб и сам Бородкин. Кто-то убрал свидетеля преступления. А, возможно, и одного из участников.

Тягунов обязан был обо всем тут же доложить начальнику отделения, Косову. Но Вячеслав Егорович не сделал этого. Прежде всего он решил встретиться с Татьяной. Странное предчувствие родилось в его душе и продиктовало решение. «Сходи сначала к ней», — посоветовал внутренний голос, и он охотно подчинился. Но намерениям Тягунова не суждено было сбыться: уже к вечеру он понял, что заболевает окончательно — резко поднялась температура, его лихорадило, кружилась голова, и Вячеслав Егорович едва добрался домой…

Глава двадцать пятая

Саня Зайцев жил с родителями, неподалеку от Марийки. Она как-то была у него дома (посылали из театра) и теперь увернно, но с бьющимся все же сердцем звонила в дверь. Потрясенная, все еще толком не пришедшая в себя, Марийка тем не менее решила действовать. Прежде всего хотела поговорить с партнером по спектаклю и понять: было ли его собственной инициативой так разнузданно вести сцену в шалаше или все позволил Захарьян, а она ничего не знала? В любом случае Марийка не собиралась оставлять все случившееся на премьере «Тайной любви…» без последствий. Зрители шокированы, многие в театре ей сочувствуют, поддерживают, требуют, чтобы она защитила свои честь и достоинство. Точно так думала и сама Марийка. Придя в тот кошмарный вечер в себя, она устроила за кулисами грандиозный скандал, билась в истерике, трбовала объяснений от Зайцева и Захарьяна. Но все ее эмоции ушли в песок: ни Михаила Анатольевича, ни Сани уже не было в театре, а возле нее хлопотали Катя с Яной да посмеивающаяся Анна Никитична. Они дружно отпаивали ее горячим душистым чаем и какими-то каплями с очень неприятным, резким запахом, трещали сороками, что «спектакль получился классным, что все потрясены, что Марийка просто молодец».

— Ты превзошла самое себя, детонька! — Анна Никитична восторженно закатывала глаза. — Это было что-то шекспировское! Я такого никогда в жизни не видала. А я, слана Богу, тридцать лет в искусстве, понимаю, что к чему.

— Да вы что — с ума все посходили? — кричала на них Марийка. — Что вы несете? Какой еще «классный спектакль»? Какой Шекспир? Меня, извините, чуть не трахали на сцене, на глазах публики, а вы тут аллилуйю поете! Я это так не оставлю, я обращусь в суд! И Зайцев сядет.

— Да он-то при чем? — пыталась урезонить Марийку Анна Никитична. — Саня великолепно играл свою роль — очень эмоционально, правдиво. А то, что не сдержался, лишнего себе позволил… Да он и не позволил, просто переиграл. Это все так и поняли. И ты должна это понимать. С мужчинами это случается, что тут страшного?

— Я, вон, и то… — хмыкала Катя. — Извелась, глядя на вас. Вы же такое устроили! Жаль, что тебе, а не мне Михаил Анатольевич эту роль дал. Я бы сейчас не верещала из-за такой мелочи. Подумаешь, партнер на сцене кончил! Ха!

Марийка какое-то время обалдело переводила взгляд с одной на другую.

— Послушайте… вы что, окончательно долбану-лись? Или наполовину? — Она вскочила с кушетки, на которой лежала, отшвырнула склянку с каплями. — Неужели вы действительно не понимаете, что со всеми нами происходит? И что на сцене произошло?!

— Да что произошло-то? Что? — бубнила Яна, пожимая пухлыми покатыми плечами и вполне непонимающе-искренне смотрела на Марийку. — Саня перестарался малость, только и всего. Сильно возбудился, вот и… Анна Никитична правильно говорит: с мужчинами это случается от сильных переживаний на сексуальной почве. И нечего трагедию делать. Маленький театральный конфуз, только и всего. В том же Голливуде, я читала, актрисы кино, случается, и беременеют во время съемок, это оговаривается в контрактах, им потом выплачивают расходы на аборт. Или пособия на воспитание ребенка, если она захочет его оставить. Но у вас с Саней дело до этого не дошло, все зрители видели… гм… Испачкал он тебя, да. А полового акта не было.

— Дура ты! Дура! — закричала Марийка. — Как ты можешь такое говорить? Нас в скотов превращают, заставляют заниматься сексом на глазах у зрителей, а ты еще философствуешь тут. В Голливуде! Расходы на аборты!.. Да плевать я на этот Голливуд хотела, я не в Америке живу. И не хочу так жить!

Она решительно тряхнула головой, белокурые ее длинные волосы посыпались по плечам.

— Я этого так не оставлю! Ни за что! Поняли? Ни за что!

— Это же авангард, детонька! — успокаивала Анна Никитична. — Я старая и то кое-что поняла. А ты бесишься.

— Ты бы видела, что потом в театре творилось, Марийка! — примирительно-ласково говорила и Катя. — Минут двадцать нас со сцены не отпускали. Тебя тоже требовали, но Михаил Анатольевич сказал, что ты очень перенервничала, не можешь выйти.

— Он сказал: эмоционально потратилась, — поправила Яна.

— Ага, так он сказал. И все правильно поняли. Тебя никто не осуждает, Марийка. К голым актерам все уже начинают понемногу привыкать. Ты же знаешь, вон, в Камерном нашем театре: и Наташа Буйнова раздевается, и Олег Тарасов в «Сне…» по Достоевскому. И ничего. Оправдано смыслом спектакля, его философской сутью. И нашего Захарьяна можно понять.

— Ему бы так «тратиться»! — в сердцах огрызнулась Марийка. Слезы отчаяния, обиды, потрясения, наконец, душили ее. Да что же это такое? Что происходит? Почему ее не хотят понять самые близкие, казалось бы, по духу люди — коллеги?!

Она кое-как оделась, убежала домой и сознательно напилась. Баба Оля суетилась возле (она и сама пригубила «для компании»), притворно ахала, журила постоялицу: «Ой, да что ж это делается-то на белом свете, а? Девки-то пить как стали! Жаль, мать твоя, Марея, далеко, а то бы она задала тебе трёпку…»

А когда Марийку стало мутить и выворачивать наизнанку, бабка принесла тазик, помогала облегчиться; уложила в постель, накрыла лоб постоялицы мокрым полотенцем. Но лежать Марийке было невмоготу: кровать качало из стороны в сторону, лучше уж было сидеть или ходить…

Баба Оля, скрестив руки на плоской груди, сочувственно смотрела на нее, приговаривала:

— И чего ты, Марея, пить-то взялась? С каких-таких радостев? Прошлый раз пришла сама не своя, нынче… Гляди, матери твоей нажалуюсь, пусть вот сюды приедет, глянет на тебя, в каком ты виде проживаешь у мене. Не похвалит она тебя, не жди. Я ей все доложу. Ты уже не в первый раз в обнимку с зеленым змием.

— Доложи, баб Оль, доложи, — согласно мотала головой Марийка, с трудом, шатаясь из стороны в сторону, расхаживая по комнате. — Пусть мать, если захочет, заберет меня из этой клоаки, из этого борделя, где человека за человека не считают. Будто я девка подзаборная, проститутская, тварь голливудская!! — Она уже кричала. — Да и в Америке, наверное, не каждая у всех на глазах станет трахаться! Это до чего же надо дойти, баб Оль! До какого позора! Ты понимаешь, о чем я говорю?

Марийка с рыданиями бросилась бабе Оле на грудь, а та гладила ее по плечу заскорузлой, разбухшей от «проклятого» артрита рукой, советовала:

— А ты брось эту работу, Марея, раз так. Найди чего попроще. Артистка — это, конешно, чижало, нервно, я понимаю. Я давно, правда, еще после войны была в театре, видала, какая чижолая у вас работа, все надо кого-то изображать, то веселой притворяться, то сердитой. А как веселиться-то, если у самой кошки на душе скребуть или кишка кишке марш играет? Или тебя заставляють делать то, что тебе не хотца? Тада как? Я б не смогла, не-ет. Уж больно все на нервах.

— Да как бросить-то, баб Оль? Как? — всхлипывала Марийка. — Я же училась этому, я больше ничего не умею. И потом: я уйду, к примеру, они другую заставят то же самое делать. Другая театр будет позорить.

— Ну, другая-то, может, не будет так мучиться, как ты, — резонно отвечала баба Оля. — Ты-то вот, Марея, все близко к сердцу примаешь, а другая махнет на все рукой… А что же они тебя там делать-то заставляють, я что-то не соображу? Чего это ты сёдни сама не своя? И пить взялась.