Страница 9 из 62
Каракозов обратился к Богу. Он по нескольку часов простаивал на коленях в своей камере, молился.
В первые дни после 4 апреля все разговоры неизменно сворачивались на покушение. Много было сказано нелестного в адрес полиции. Ходили слухи, что генерал-губернатор князь А. А. Суворов в конце великого поста получил письмо от лежавшего в больнице Ножина с просьбой приехать и выслушать важное сообщение. Суворов передал письмо в канцелярию, не обратив на него особенного внимания. После покушения он вспомнил о письме и послал в Мариинскую больницу справиться о больном Ножине: кто он такой и в каком положении. Оказалось, Ножин умер в тифозном отделении 3 апреля. Из следствия по делу Каракозова выяснилось, что Ножин проживал на квартире с одним из членов кружка.
На Красную площадь выкатили винные бочки и поили народ. Н. Г. Рубинштейн ходил с оркестром впереди большой толпы — беспрерывно исполнялся гимн. На улицах возникали стычки — задирали студентов. Все почему-то считали, что стрелял поляк. Их гнали с квартир, отказывали от места.
Шеф жандармов князь В. Долгоруков явился к царю и попросил уволить его. «Я этого не сделаю,— отвечал Александр,— ты на своем месте и имеешь мое доверие».— «Я утратил доверие России»,— сказал князь. По его требованию в приказе не было сказано «уволен по прошению», а просто «уволен от должности».— «Пусть вся Россия знает, что я уволен за неумение охранять моего государя».
Находящийся в эмиграции Герцен отправил Александру II письмо:
«Государь!
Было время, когда Вы читали «Колокол»,— теперь Вы его не читаете. Которое время лучше, то или это, время ли освобождений и света или время заточений и тьмы — скажет Вам ваша совесть. Но читаете Вы нас или нет, этот лист Вы должны прочесть. Вы кругом обмануты, и нет честного человека, который смел бы Вам сказать правду. Возле Вас пытают, вопреки Вашему приказанию, и Вы этого не знаете. Вас уверяют, что несчастный, стрелявший в Вас, был орудием огромного заговора, но ни большого, ни малого заговора вовсе не было; то, что они называют заговором, это возбужденная мысль России, это развязанный язык ее, это умственное движение... Вас приведут к гибели заговорщики, в самом деле Вас окружающие, не потому, чтоб они этого хотели, а потому что им это выгодно...»
Так говорилось на берегах Темзы, а на берегах Невы М. Н. Муравьев, назначенный начальником следственной комиссии, заявил: «Я счастлив, что поставлен государем во главе учреждения, которое должно служить к открытию злого умысла и преступника. Я скорее лягу в гроб, чем оставлю не открытым это зло,— зло не одного человека, но многих, действовавших в совокупности».
А. Тройницкий, в то время товарищ министра внутренних дел и вместе с тем член совета Павловского института, узнав в шестом часу вечера от своего сына, служившего в Государственной канцелярии, о счастливом избавлении императора от смерти, немедленно поехал в Павловский институт, где в присутствии воспитанниц отслужен был благодарственный молебен, а затем составлено приветственное письмо на имя Александра II. Оно было представлено царю на следующее утро и оказалось первым письменным поздравлением. В тот же день Александр приехал в институт лично поблагодарить за теплые слова. Потом несколько лет он навещал Павловский институт, каждый раз вспоминая письмо воспитанниц.
Знаменитый русский писатель И. А. Гончаров рассказывал, что 4 апреля 1866 г. вечером он пошел по обыкновению прогуляться в тот раз по Дворцовой набережной; кое-где дома были иллюминированы, по тогдашнему обычаю, выставкою плошек вдоль внешней линии тротуаров и свечей на окнах некоторых квартир. На набережной было более обычного народа, который иногда принимался кричать «ура». Все это вызвало в Гончарове мысли о том, что, очевидно, празднуется день тезоименитства или рождения кого-нибудь из великих князей и что пора бы прекратить выражение по таким поводам радости расстановкою плошек, которые своим чадом портят воздух, а главное подвергают риску платье пешеходов. С такими мыслями Гончаров воротился домой и лег спать. На следующее утро его лакей, войдя в спальню, чтобы взять одежду для чистки, вместо обычной ходьбы на цыпочках вошел несколько шумливою походкой, подвинул стул с платьем. Это было не совсем обычно, и потому Гончаров спросил его, почему он топчется и шумит. Слуга отвечал вопросом: «А вы, барин, к обедне не пойдете?» — «Да разве нынче воскресенье или праздник?» Слуга возразил: «Все господа в церковь идут. Вчера в государя стреляли, но он жив и здоров, вот и в газетах прописано». Он подал Гончарову газеты, в которых тот прочитал о происшествии и понял, что виденные им плошки и народное ликование имели особую причину.
Барон Вейнберг в этот день навестил поэта Аполлона Майкова. Они мирно беседовали, когда в комнату вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был бледен: «В царя стреляли!» Голос его прерывался. «Убили?»— закричал Майков каким-то нечеловеческим голосом. «Нет... спасли... благополучно... Но стреляли... стреляли...» Они выбежали на улицу. Повсюду виднелись взбудораженные кучки народа. Вейнберг и Достоевский стали слушать разговоры, а Майков, воодушевленный народным патриотизмом, отправился домой сочинять стихотворение по этому поводу.
А имя спасителя царя разнеслось по всему Петербургу. Вчера еще неизвестный никому картузник стал отечественным героем.
«Этого Комиссарова,— вспоминает современник,— мне довелось видеть три-четыре раза. Его худенькая, тщедушная, испитая фигурка в длинной чуйке мастерового вызывала жалость. Государь возвращался во дворец с благодарственного молебна в Казанском соборе. За каретой бежал народ, махал шапками и кричал «ура». Вскоре в зале появился государь, по правую его руку была императрица, по левую — наследник. Бурные восторги продолжались несколько минут, наконец государь поднял руку кверху, требуя молчания. Все затихли. Государь взволнованным голосом спросил: «А где же мой спаситель?» Толпа генералов и офицеров расступилась, и перед государем появился худенький человечек. За ним стоял генерал-адъютант Тотлебен. Государь положил руку на плечо мастерового и прерывающимся голосом с расстановкою произнес: «Я... тебя... делаю... дворянином! Надеюсь, господа,— добавил он,— что вы все этому сочувствуете». Могучее «ура» потрясло своды дворца. Императрица склонилась на плечо Комиссарова и заплакала, плакал и наследник».
Но тут же появился в Петербурге анекдот. Встречаются два немца.
― Вы слышали, в русского царя стреляли.
― Да, слышал. А не знаете ли, кто стрелял?
― Дворянин.
― А спас кто?
― Крестьянин.
― Чем же его наградили за это?
― Сделали дворянином.
Через несколько дней в Мариинском театре шла опера «Жизнь за царя». Зал был полон. В середине первого акта в ложу вошли Комиссаров с женой в сопровождении плац-адъютанта. Все встали и разразились рукоплесканиями. Зазвучал гимн. Комиссаровы, совершенно обалдевшие, кланялись. Послышались крики: «На сцену! На сцену!» И вот Комиссаров в своей чуйке оказался рядом с Сусаниным.
В антракте на сцену вышел Майков и с большим чувством прочитал стихотворение:
Кто ж он, злодей? Откуда вышел он?
Из шайки ли злодейской,
Что революцией зовется европейской?
Кто б ни был он, он нам чужой,
И нет ему корней ни в современной нам живой,
Ни в исторической России!
Петербургская аристократия наперебой приглашала Комиссаровых к себе. Его возили в каретах из дома в Дом, угощая такими деликатесами, о которых он и не слыхивал никогда. На балу в Дворянском собрании Комиссаров был уже в мундире, при шпаге и с треугольной шляпой. Говорили, что ему купили большое имение в Костромской губернии, откуда он был родом; услужливые придворные даже произвели его в потомки Сусанина, спасшего царя Михаила Федоровича. Потом Комиссаров куда-то пропал, ходили слухи, что запил. Зачертил, как говаривали мастеровые. От пьянства и скончался.
Муравьев взялся за дело не на шутку. Он положил себе не только исследовать причины покушения, но и взглянуть на этот случай под более широким углом: в свете нарастания либеральных веяний в обществе и антимонархических тенденций.