Страница 8 из 62
«Приблизительно в это время группа познакомилась с двоюродным братом Ишутина — Дмитрием Владимировичем Каракозовым,— повествует далее Брешко-Брешковская.— Он охотно стал посещать кружок и по целым вечерам молча вслушивался в их рассуждения, споры и дебаты. Казалось, что этот высокий человек с ясными, голубыми глазами, выросший вблизи народа в одной из приволжских губерний, наслаждался новым для него миром вопросов и задач и в то же время разбирался в собственных чувствах и мыслях, дотоле дремавших в нем... Наконец Каракозов громко заявил своё решение убить Александра II.
В коротких словах он доказывал, что царская власть есть тот принцип, при наличности которого нечего и думать о коренных социальных реформах. Он говорил, что все усилия и жертвы революционеров будут напрасны, пока трон царский уверен в своей безопасности... Говорил он спокойно, сдержанно, страстно, всем глядя в лицо и ни на ком не останавливаясь, точно он громко отвечал себе на те глубокие запросы своей души, которые давно томили его, но все ускользали от понимания. Предложение Дмитрия Владимировича поразило всех, и все протестовали, кроме Ишутина. Все утверждали, что после убийства царя некому еще будет воспользоваться смятением, что надо сперва привлечь на свою сторону больше людей, соорганизовать революционные кадры. Говорили, что народ будет против, в его глазах царь есть освободитель и благодетель. Много сражений было дано Дмитрию Владимировичу.
Он терпеливо выслушивал ораторов, сдержанно отвечал им и только когда, отойдя в сторону, закрывал лицо руками и подолгу не шевелясь сидел в углу комнаты, полный горячих речей, можно было заметить, какая страстная и трудная борьба мучила этого человека».
По описанию можно понять, что Каракозов, скорее всего, был неврастеником, человеком крайне неуравновешенным. Высокая патетика революционных слов сильно повлияла на его разум.
Члены кружка убедили Каракозова, что их организацию нужно сберечь для пропаганды социалистических идей, и цареубийству сейчас не время. Они с помощью Ишутина вынудили Каракозова дать слово, что он отказывается от своего замысла. Тот простился с ними и уехал в деревню.
Кружок по-прежнему возился с открытием школ, мастерских, библиотек. Уже начали составлять первые прокламации.
Каракозов между тем сидел в деревне, и упорная мысль убить царя уже не оставляла его. Она, словно червь, точила мозг, стала навязчивой, доводила до исступления. Ранней весной 1866 г. Каракозов приезжает в Москву и решительно заявляет Ишутину, что намерен убить царя. Ишутин извещает об этом кружковцев, те ищут Каракозова, но его нигде нет. По-видимому, он поехал в Петербург. Решили отправиться на его поиски. Ишутин собрался ехать с Ермоловым, но на собрании Ишутина отклонили по свойству «изворачиваться и не ставить вопросы ребром», что в этом случае не годилось. Вместо него с Ермоловым отправили Страндена. А тот готовился в это время освобождать из ссылки Чернышевского и собирался в Сибирь. Он запасся ядом, которого хватило еще и членам кружка: они носили его в пуговицах на случай каких-либо покушений. Ишутин достал Страндену два фальшивых паспорта. Так как Страндену нужно было поговорить в Петербурге с друзьями Чернышевского, он и поехал с Ермоловым. Где искать Каракозова, они не знали, ходили по улицам, и вдруг кто-то у бегов, хлопнул Страндена по плечу.
Это оказался сам Каракозов. Они пришли в гостиницу, и Каракозов рассказал, что в Петербурге он собирается поступить на фабрику и вести пропаганду среди рабочих. Ему говорили, что это можно делать и в Москве, и прямо спросили, не оставил ли он свой замысел. Каракозов сознался в окончательном намерении убить царя. Странден с Ермоловым насели на него, приводя самые различные доводы против, и, наконец, вырвали у Каракозова обещание не готовиться к покушению и возвращаться в Москву. Они уехали домой, и действительно вскорости вернулся и Каракозов, но, пробыв в Москве дня два-три, исчез. Он вообще действовал под влиянием минуты порыва. Как-то в Москве Каракозов шел по улице и натолкнулся на будочника, колотившего нерадивого извозчика. Ничего не говоря, он схватил будочника за шиворот, потряс его и бросил в сторону. Потом крикнул: «Всех бы вас перевешать!» А уже через пять минут после подобных выходок он лежал неподвижно на кровати и мрачно думал о чем-то.
Петербургский ишутинский приятель Худяков досадовал: «Зачем вы прислали ко мне сумасшедшего, с этим дурнем как раз влопаешься».
А Каракозов опять направился в Петербург, остановился в гостинице и виделся с ишутинскими знакомыми — одним медиком и с упомянутым начинающим литератором-учителем Худяковым. Зачем Каракозов приехал в столицу, они не знали.
И вот, когда император Александр после прогулки с племянником герцогом Лейхтенбергским и племянницей принцессой Баденской садились в коляску, Каракозов выстрелил в него почти в упор. Но оказавшийся рядом картузник Осип Комиссаров почти инстинктивно ударил Каракозова по руке, и пуля пролетела мимо.
Люди, стоящие вокруг, бросились на стрелявшего, и он был бы просто растерзан, если б не полиция.
Современник-историк говорит, что совершенно случайно предотвращено страшное пролитие крови, которое могло привести России неисчислимое зло, восстановив только что освобожденное царем крестьянство против привилегированных классов, которое в убийстве царя-освободителя легко отметило бы акт мести дворянства царю именно за лишение его прав рабовладения.
Когда Каракозова задержали, он, сопротивляясь преследователям, кричал: «Дурачье! Ведь я для вас же, а вы не понимаете!..» Его подвели к императору и тот спросил, русский ли он. Каракозов отвечал утвердительно и, помолчав, добавил: «Ваше величество, вы обидели крестьян».
Стрелявший был отведен в III Отделение и там обыскан. У него нашли письмо без адреса к некоему Николаю Андреевичу, воззвание «Друзьям-рабочим», порох, пули и яд. На другой день Каракозова передали особой следственной комиссии, занимавшейся делами о прокламациях, антиправительственной пропаганде и пр. Каракозов имени своего не открывал. «Преступника допрашивали целый день, не давая ему отдыха; священник увещевал его несколько часов, но он по-прежнему упорствует»,— докладывали царю.
Кропоткин вспоминает рассказ одного встретившегося ему в Сибири жандарма о Каракозове.
«Хитрый был человек,— говорил жандарм.— Когда он сидел в крепости, нам велено было не давать ему спать. Мы по двое дежурили при нем и сменялись каждые два часа. Вот сидит он на табурете, а мы караулим. Станет он дремать, а мы встряхнем его за плечо и разбудим. Что станешь делать? Приказано так. Ну, смотрите, какой он хитрый. Сидит, ногу за ногу перекинул и качает ею, и хочет показать нам, будто не спит, сам дремлет, а ногой все дрыгает. Но мы скоро заметили его хитрость. Ну и стали его трясти каждые пять минут — все равно, качает он ногой или нет. И продолжалось это больше недели».
Каракозов упорствовал. Но 7 апреля содержатель гостиницы сообщил полиции, что неизвестный, снявший у него номер, не возвращался. Комнату осмотрели и нашли принадлежавшую Каракозову шкатулку и конверт с московским адресом Ишутина. Арестованные Ишутин и товарищи, жившие с ним, были доставлены в Петербург, где в неизвестном, называвшем себя Алексеем Петровым, признали Каракозова.
После того как его опознали, Каракозов дал о себе сведения: родился он в 1842 г. , учился в пензенской гимназии, после поступил в Казанский университет, но в том же году его исключили за участие в студенческих беспорядках. Он жил в деревне у родных, а также работал письмоводителем при мировом судье Сердобского уезда. В 1864 г. снова зачислен в Казанский университет, и вскоре переводится на юридический факультет в Москву.
Молчаливый, сосредоточенный ипохондрик; по словам его товарищей, он не делился ни с кем своими заботами, душевными переживаниями. За несколько месяцев до покушения Каракозов перенес болезнь. По отзывам тюремных врачей, он с 27 мая стал обнаруживать «некоторую тупость умственных способностей, выражающуюся медленностью и неопределенностью ответов на предлагаемые вопросы».