Страница 34 из 62
В ЦК партии в то время входили Гоц, Чернов, Азеф, Брешко-Брешковская, Слетов, а также Потапов, Ракитников и Селюк.
Примечательна судьба Степана Слетова. Тамбовский уроженец, он учился в Московском университете, но за участие в послеходынков-ской демонстрации был арестован и выслан на родину. За агитацию среди крестьян снова арестован и сидел в Петропавловке. После освобождения бежал за границу, где опубликовал несколько статей по аграрному вопросу. Несколько раз возвращался в Россию для налаживания пропаганды среди крестьян; однажды, выданный Азефом, был там арестован и опять оказался в Петропавловской крепости, где просидел до 1905 г. Всю оставшуюся жизнь Слетов прожил за границей. Он разочаровался в эсеровском движении, понял, наконец, что гоцы и азефы никакого отношения к русскому народу не имеют. С началом войны он вступил волонтером во французскую армию, воевавшую против немцев. Слетов хотел практически помогать России. Он был убит немецкой шрапнелью под Аргоннами. «Я хочу жить с народом,— перед смертью писал Слетов,— и умереть вместе с ним. Война дело тяжелое, но я не жалею, что пошел добровольцем. Трудно было бы сейчас взрослому человеку сидеть сложа руки в то время как весь народ на ногах, грудью защищает свою родину...»
В начале 1905 г. директор департамента полиции Лопухин получил по городской почте письмо от Марии Селюк. Она писала, что ей уже невмоготу слежка филеров, наблюдающих за ней днем и ночью. Даже когда она моется в бане, филер следит с соседней полки. Поэтому Селюк просит ее поскорее арестовать и сообщает адрес. Полиция не знала, что и думать. Приняли все это за эсеровский розыгрыш, но на всякий случай послали проверить. Каково было удивление, когда в квартире действительно увидели Селюк! Оказалось, она заболела, у нее развилась мания преследования...
* * *
У русского народа на протяжении всей его истории отчетливо просматриваются две тенденции: государственно-строительная с верой в монархию и справедливого царя и государственно-разрушительная с неосознанной жаждой анархии, разбоя. Слетаясь как мухи на мед на разрушающую приманку, либеральная интеллигенция от Бакунина и Толстого до Слетова и Керенского брызгала, если можно так выразиться, этим сладким ядом на все общество. «Внешние враги» не только помогали действию замедленной отравы, но и хирургическим образом пытались ускорить гибель российского организма.
Партия эсеров усилила пропаганду среди молодежи. Почти во всех высших учебных заведениях образовались ее группы. В Одессе возникла даже «Организация курсисток социалистов-революционеров». Усилился выпуск прокламаций, обращенных к крестьянству. Всяческие листовки прославляли Сазонова, Балмашева и Покотилова. Студенческую молодежь подталкивали к вооруженной демонстрации, которая бы спровоцировала правительство на разгон ее и аресты.
Ни один либеральный банкет не обходился теперь без болтовни о силах реакции, о свободе и пр.
В письме к другу бывший начальник жандармского управления Л. Ратаев писал в 1910 году:
«Вероятно, от тебя не ускользнула та беспомощность, в коей барахталась политическая полиция. Наряду со слабостью государственной полиции замечалось еще и полное отсутствие всяких способов воздействия на надвигающуюся революцию. Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки лишь тот, кто этого не хотел, кому по личным соображениям не было надобности бежать. Тюрьмы не существовало вовсе. При тогдашнем тюремном режиме революционер, попавший в тюрьму, беспрепятственно продолжал свою прежнюю деятельность. Тебе, конечно, памятен знаменитый факт, установленный дознанием, что киевский революционный комитет, сидевшей в полном составе в Киевской тюрьме, руководил в городе забастовкой и выпускал воззвания. Я уже не буду касаться эпохи после Плеве, когда министерство внутренних дел билось в тщетных потугах отыскать золотую середину между сердечным попечением и бараньим рогом».
Все это отразилось и на терроре.
В Одессе рабочий Поляков, подготовленный местным ювелиром-эсером, стрелял в градоначальника. Ювелира арестовали, но он успел выстрелить в полицейского и нанести ему несколько ударов кинжалом.
В Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера.
В Белостоке в канцелярию пристава вошли двое и бросили бомбу. Погибли не только полицейские чины, но и один из террористов.
Борис Савинков, пробовавший себя в литературе, «художественно» описал террористический акт, совершаемый эсерами. Это, собственно, рассказ очевидца.
«Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, когда Володя остановился у подъезда небольшого деревянного дома в Грузинах. «Здесь»,— шепотом сказал он и, нашарив пуговицу электрического звонка, позвонил протяжным и долгим звоном. Не выспавшиеся, угрюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жались друг к другу. За стеклянной дверью, в сенях, вспыхнул огонь, и толстый, босой, в длиннополом грязном халате швейцар загремел ключами.
― Кто тут? — недовольным голосом проворчал он, осторожно приоткрывая двери и запахивая халат.
― Оглох?.. Отворяй!..— крикнул Володя, и сейчас же один из дружинников, Константин, рыжий, веснушчатый малый лет девятнадцати, налег плечом на дверную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки, В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяжестью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружинилось и посинело белое, искаженное испугом лицо швейцара.
― Связать! — отрывисто приказал Володя.— Константин и Роман Алексеевич, останетесь здесь. Поваренков и Лейзер — на улице. Никого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил — связать!
Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапогами, он по-юношески легко взбежал по лестнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Володя обернулся к дружине:
― Вот что,— полушепотом сказал он,— ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да смотри, ворона, убью!..
Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тишине было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страшное и жестокое. Опять захотелось уйти, захотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, которой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадлежит себе, что он подчинен чьей-то воле, что он бессловесный и послушный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызывало смущение и страх.
Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:
—Что-то не отворяют?.. А?..
Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцарской, затихли шаги и внезапно погас огонь. Володя позвонил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушённый звонок.
― Кого надо? — прошамкал из-за дверей старушечий голос.
― От генерала! — тотчас ответил Володя.
― От генерала?
― Да... да... Очень важное... Отворите скорее...
Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой дверью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте. Должно быть, нянька. Она доверчиво подняла голову, но увидев толпу вооруженных людей, закрестилась, затопталась на месте и, раскрыв старый беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом отступать от Володи.
Внося с собой запах мороза и неоттаявшие сосульки на бороде и бровях, Володя вошел в квартиру. Поколебавшись секунду, он несильно толкнул закрытую дверь. Дверь вела в темную, душную, очевидно, жилую комнату. Поискав пальцами по стене, он зажег электричество. Болотов, повинуясь все той же необъяснимой силе, вошел вслед за ним.
Посреди комнаты стоял тяжелый письменный стол. В правом углу, под небогатой образницей, на кожаном широком диване спал человек. Человеку этому на вид было лет сорок. У него были черные с проседью волосы и такого же цвета закрученные кверху усы. Вероятно, он услышал во сне шаги или яркий свет потревожил его. Он лениво полуоткрыл глаза и, как бы не веря тому, что увидел, думая, что все еще снится сон, опять опустил ресницы. Но сейчас же, точно кто-то сзади ударил его по голове, быстрым движением откинул ватное одеяло и потянулся рукой за подушку. Володя схватил его за плечо: