Страница 98 из 120
меня. Я знала только, что мне есть к кому прийти и выплакать в
тяжелую минуту свою душу.
И часто он не знал, что у него на груди я плакала о своей
жизни с ним...
Я не буду вам говорить о том, какая волна любви поднялась
во мне к вам, когда я увидела ваши глаза, смотревшие на меня
совсем по-новому... В них было столько скорби и в этой скорби
столько любви, что моя душа в светлом воскресении и
обновлении рванулась к вам навстречу.
...Но человеку суждено вечное проклятие – подниматься
ввысь и жить всей полнотой души только на один короткий
момент.
И в конце концов все, что ему остается прочного в мире,– это
великая печаль о прекрасном, жить которым постоянно у него не
хватает сил.
Он чувствует его всей силой души только тогда, когда его
еще нет или оно уже ушло...
Я спросила себя: чем ты предпочитаешь жить? Редкими
взлетами ввысь, за которые будешь платить одиночеством, или
твердой, верной опорой, с которой ты кое-как, хромая,
доживешь в тишине до могилы?
И я, мой друг, решила...»
Я остановился читать и увидел, как у меня побелели концы
пальцев, державших листок.
Рука моя судорожно ухватилась за пень.
– Подожди... тут что-то другое...
И я дочитал письмо уже про себя:
«И я, мой друг, решила выбрать то, что надежнее:
спокойную, прочную опору.
И мой поцелуй на лестнице, когда вы уходили от меня, был
прощальным поцелуем. В нем я хоронила, разрывая на части
свою душу, то, что привиделось мне однажды в моей жизни,
когда была сильная гроза и на столе стояли мокрые от дождя
полевые цветы...»
VIII
379
Вот и вся история. Она очень проста, в ней нет никакого
социального значения.
Просто написал для себя, чтобы несколько разобраться.
Печка уже догорела. В ней только тлеют последние угли, и
комната погружается во мрак.
За окном шумит холодный ветер, и дождь словно горстями
кто-то бросает в окно.
В горле почему-то опять тяжелый ком, от которого тяжело и
трудно дышать; потом сразу вдруг стало легче: что-то горячее
капнуло на руку. Еще и еще...
Я смотрю на тлеющие угли и, обтирая о куртку руки, шепчу
про себя:
– В конце концов, что же?.. Случилась небольшая история,
которая задела меня одним только краем... Я, кажется,
разобрался в ней... И вот уже все прошло...
380
Голубое платье
I
Несчастье случилось на свадьбе недели за две до Покрова,
когда хлеб был уже весь убран и в поле оставалась только
запоздавшая картошка.
Спиридон накануне свадьбы дочери даже ходил на свой
загон, посмотреть, не пора ли выпахивать картошку. Постоял
там, посмотрел из-под руки кругом и понурый пошел домой.
Месяц тому назад дочь, Устюшка, пришла и сказала, что
выходит замуж за сына кузнеца Парфена, комсомольца.
– А денег на свадьбу кто тебе приготовил? – спросил
Спиридон, не взглянув на дочь.
– Каких денег? Приданого ему не нужно,– а венчаться будем
не у попа, просто запишемся,– сказала как-то небрежно, почти
мимоходом Устинья, вильнула своей косой и ушла.
Жена Алена ахнула, а Спиридон бросился было за дочерью с
кулаками, но сейчас же остановился и, махнув рукой, только
сказал:
– Вот чертова порода-то пошла!..
Больше всего его задело почему-то, что жениху приданого не
нужно. «Значит, хозяйства не справит, раз копейку не ценит»,–
подумал он.
Хотя он никогда ничем не выражал своей любви к жене, и
если она уезжала одна в город и долго не возвращалась, то он
выходил на улицу посмотреть, не едет ли, но всегда смотрел не в
сторону околицы, а смотрел как будто по сторонам, чтобы люди
не увидели, что он о ней беспокоится и ждет ее.
Говорили они с ней всегда только о хозяйстве и ни о чем
больше. Теперь Спиридон стал молчалив и раздражителен, и
если выпивал и его чем-нибудь задирали, у него глаза
загорались диким огнем, и он, не помня себя, лез драться.
Один раз даже и в трезвом виде он едва не убил Семку
кровельщика, маленького, лохматого мужичонку, за то, что тот
ехидно его поздравил «с хорошим женихом и партийной
линией».
Когда же он бывал пьян и лез с кем-нибудь драться, Алена
всегда повисала у него на руках и твердила:
– Спиридон, голубчик, будет... Спиридон, милый, не надо...
381
И уводила его домой, прикладывая землю к синякам,
которые он себе насажал в пьяном виде.
Чем ближе подходил день свадьбы Устиньи, тем Спиридон
становился угрюмее и сумрачнее. И возможно, что если бы не
было этой свадьбы, то не случилось бы и несчастья, такого
нелепого и ужасного.
II
В деревне начиналось веселое время свадеб. Но Спиридон
ходил понурый, точно пришибленный. Ему казалось каким-то
позором, что свадьба его дочери будет не настоящая, без попа.
Свадебная пирушка была у жениха. Алена хотела было
надеть свое лучшее голубое шерстяное платье, которое ей
Спиридон однажды привез из города, но в самую последнюю
минуту почему-то передумала и надела другое праздничное
платье, попроще. «Как кто подтолкнул»,– рассказывала она
потом, уже в больнице, Спиридону.
Гости стали собираться еще задолго до темноты. Прежде,
бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами,
заплетенными в гривы и хвосты лошадей, а теперь приходили и
приезжали без всяких цветов.
Спиридону и в этом показалось что-то позорное и обидное.
Казалось, что над ним и над его дочерью смеются, за
настоящую свадьбу не считают. И он, надевший свою
праздничную поддевку и намасливший волосы коровьим
маслом, чувствовал себя глупо, как будто он совсем некстати
вырядился. Другой бы на его месте вовсе не пошел сюда или бы
нарочно все старое надел.
Народ набирался в избу, главным образом, все молодые
ребята в пиджаках и френчах, и девчата, одетые тоже все по-
городски – в белых платьях и туфлях с белыми чулками, как
барышни. Они шумели, смеялись, как будто всем здесь
командовали и заправляли они, а старики как-то неловко жались
в сторонке.
В переднем углу стоял накрытый стол, устроенный из трех
сдвинутых столов. На скатерти были положены вдоль по
тарелкам вынутые из сундуков расшитые полотенца для
утирания масленых ртов и рук. Стояли бутылки водки, вишневка
и – на блюдах – заливные куры.
382
Спиридона никто не встретил, не оказал ему, как отцу,
почета, точно он не имел здесь никакого значения. И он стоял в
толпе других гостей, дожидаясь, когда позовут садиться за стол.
И чем он больше так стоял, тем больше в нем разгоралась обида:
двадцать лет работал, дочь вырастил, а теперь на ее свадьбе
стоит как неприкаянный, точно его из милости сюда пустили.
А тут попятился, не разглядел что сзади, и попал сапогом в
кошачье блюдце с молоком, стоявшее у стенки. Блюдце
хрустнуло, разломилось и из-под ног Спиридона потек ручей
молока на середину пола. Некоторые из гостей фыркнули, а он
покраснел до самого затылка.
Старики хозяева, Парфен и его жена Анисья, тоже как-то
нескладно толкались, видимо, не зная, что делать со
скучающими гостями. А молодежь забралась вопреки всем
обычаям в спальню, оттуда слышался говор, смех. Устинья в
белом платье, с волосами, собранными к затылку, в прическу с
воткнутой в нее гребенкой, сидела с женихом на кровати, тоже
смеялась и то оправляла ему галстук, то волосы, как будто он
был для нее уже свой.
И от этого не было, как показалось Спиридону, никакой
серьезности, никакого благообразия. И даже отдавало каким-то
бесстыдством.
У Спиридона настроение стало еще хуже, когда он увидел,