Страница 99 из 120
что здесь присутствует рябой Семка, который один раз уже
подковырнул его насчет этой свадьбы.
Кум Спиридона, Сергей Горбылев, пожилой мужик с серой
курчавой бородой и волосками на носу, как будто понял, что
чувствовал Спиридон. Он отодвинул ногой черепки и,
нагнувшись к Спиридону, подмигнул и сказал тихонько:
– Себе тоже в гости пришел?
– Вроде этого...– ответил угрюмо Спиридон.
Наконец оживились, зашумели. Молодые ребята, напирая
друг на друга, толпой вытеснились из спальни, причем всех
толкали.
Комсомолец Гараська Щеголев, друг жениха, вышел на
середину избы и поднял вверх руку, как бы требуя тишины. Все
затихли и смотрели на него и друг на друга с неловким чувством
ожидания, что он сделает или скажет что-то такое, отчего всем
будет стыдно и неловко за него и за себя. Гараська утер губы
платком и, заложив палец за борт френча, сказал краткое
приветствие молодым, заключавшееся в том, что он поздравлял
383
новую пару, отказавшуюся от предрассудков и строящую новый
быт.
Жених в коричневом френче и брюках, стоя рядом с
невестой, то смотрел на оратора, то, улыбаясь, перешептывался
с невестой, чтобы скрыть свою неловкость. А она тоже изредка
шептала ему что-то, закрыв рот рукой.
И опять эта смелость и развязность дочери показалась
Спиридону почти бесстыдством. Его старуха – не то что
шептать и смеяться при всех с ним, когда он был женихом, она
стояла, словно окаменела совсем,– до того боялась.
Спиридон смотрел на оратора, на его сухой, свешивающийся
наперед вихор, и ему лезли мысли о том, что на него – отца
наплевали, да еще на смех подняли, когда в молоко попал, всем
командует какой-то мальчишка, у которого на губах молоко не
обсохло.
В особенности ему показалось, что над ним потешается
Семка, который, сидя на подоконнике и свертывая папироску,
поглядывал на жениха с невестой и все ухмылялся чего-то. Лицо
у него было рябое от оспы и на носу было особенно много
рябин, так что кончик его был точно весь изъеден. И от того
лицо его казалось Спиридону особенно гнусно-ехидным.
За стол он сел в поддевке, и ее широкие рукава, обшитые
полоской кожи, мешали ему управлять ножом и вилкой. Стал
резать курицу, упер вилку стоймя в тарелку, а она, неожиданно
соскользнув, так взвизгнула, что все гости испуганно
оглянулись. А соседа с левой стороны всего обдал куриным
желе, тот испуганно выбирал его из курчавой бороды, точно ему
в бороду не куриное желе, а искры из кузнечного горна попали.
Спиридон опять весь покраснел и с досады чуть не пустил
тарелкой об пол и не ушел. Но удержался и только отставил
тарелку и стал только пить.
– Неподходящее, видно, дело? – сказал ему через стол Семка.
Спиридон посмотрел на него и ничего не ответил.
Языки развязывались все больше и больше. Ножи отложили
в сторону и стали работать руками, разрывая сухожилия на
куриных ногах и обгладывая их зубами с маслеными губами.
Молодежь, обступив молодых, заставляла невесту пить водку и
целоваться с женихом
И Спиридону казалось, что они нахальничают над его
дочерью у него на глазах, а все смотрят на него и, наверное,
смеются над ним, что он сделать ничего не может.
384
Семка рябой, то и дело наклонясь вперед над столом пьяной
головой, смотрел неслушающимися глазами на молодых, потом
переводил их на Спиридона, и вдруг закричал пьяным голосом:
– Вали, ребята, целуй ее все,– не венчанная!
Спиридон побелел.
Соседние с Семкой мужики начали унимать его, а он еще
больше кричал и хохотал пьяным смехом в лицо Спиридону.
Все сразу затихли. Назревал скандал. Но все-таки все были
далеки от мысли о том, что сейчас произойдет.
– Вали, ребята, не церемонься! – закричал опять было Семка.
Но в это время вдруг что-то случилось... Сидевшие рядом со
Спиридоном два мужика полетели на пол, а Спиридон очутился
около Семки и стал душить его за горло. Семка одной рукой
отдирал руки Спиридона, а другой искал на столе нож. Заметив
его движение, Спиридон не спеша отвязал одной рукой с пояса
под поддевкой свой самодельный из косы нож. Отвязав, он
навалился на Семку среди отшатнувшихся от них соседей по
столу и только было взмахнул рукой над моргавшим под ножом
мужичонкой, как у него на руке повисла Алена и закричала:
– Спиридон, голубчик, будет... Спиридон, голубчик, не надо...
Он с озверелым видом изо всей силы отмахнулся от жены
рукой, в которой у него был нож, и Алена, слабо, испуганно и
как бы удивленно вскрикнув, медленно осела на пол.
Платье на ней было разрезано от груди до самых ног, и на
полу показалась лужа темной крови, стекавшей от нее узеньким
ручейком в углубление, и на ней плавала и кружилась пыль от
земляного пола.
III
Рана оказалась смертельной. Алену свезли в больницу, и она
медленно умирала.
Все в деревне жалели Спиридона и говорили о том, какое
несчастье опрокинулось на него: осталось хозяйство без бабы.
Соседи часто заходили к нему, когда он сидел один, опустив
голову, и говорили ему о том, что одному ему трудно в хозяйстве
будет, что нужно жениться, ведь он еще не старик.. Можно
посватать за Катерину Соболеву, она хорошая по душе и
работящая баба, хотя, впрочем, у нее трое ребят. Тогда можно
взять Степаниду, у нее один мальчишка, вырастет,– помощником
будет.
385
Но Спиридон ничего не хотел слушать.
На третий день его допустили к раненой.
Когда больничная сестра в белом халате провела Спиридона
по высокому коридору и остановилась перед крайней дверью,
Спиридон, шедший за ней неловко на цыпочках в своих
больших сапогах и с шапкой в руках, тоже остановился и
посмотрел на свою шапку, точно не зная, куда ее деть, и на свои
сапоги, не наследил ли он ими.
Сестра вошла в палату. Спиридон в раскрывшуюся дверь
увидел в дальнем углу пустой палаты койку и на ней чей-то
незнакомый и чужой желтый лоб.
Сестра, заглянув на эту койку, повернулась и поманила
Спиридона. Тот, еще больше приподнявшись на цыпочки,–
отчего его сапоги неловко вихлялись на скользком натертом
полу,– подошел.
Перед ним лежала Алена. Желтый, как у покойника, лоб
оказался ее лбом. И странно было, что он так быстро стал
таким. Вокруг глубоко запавших глаз залегли серые, землистые
тени. Поверх серого больничного одеяла лежали выпростанные
бледно-желтые, точно только что вымытые руки с выросшими
желтыми ногтями.
Сестра вышла. Спиридон сел на кончик табуретки у постели.
Ему было стыдно и неловко, что он сам убил ее, а теперь
пришел навещать.
– Ну, как?..– спросил Спиридон каким-то чужим, как ему
показалось, голосом. Хотел откашляться, но побоялся.
Слабый взгляд умирающей остановился на нем, и по ее лицу
вслед за мелькнувшей бледной, как бы ободряющей улыбкой,
пробежала тень заботы.
– Помру...– слабо, едва слышно выговорили ее бледные,
бескровные губы. Она несколько времени лежала неподвижно,
как бы отдыхая от сделанного усилия. Потом все с тем же
выражением заботы сказала:
– Вот беда-то свалилась... как ты теперь один будешь... не
справишься с хозяйством-то.
Она вошла в свою обычную роль заботы о нем и говорила
так, как будто не ее положение умирающей нуждалось в заботе
и сочувствии, а положение Спиридона, который остается жить
один, когда у него картошка не вспахана и за ним самим некому
будет присмотреть и некому помочь.
386
И Спиридон как-то по привычке принимал это и даже
невольно делал вид, как будто его положение действительно